— Не понимаю, — протянула она, осматриваясь вокруг, будто хотела увидеть того, кто был ответственен за подобное безобразие. — Это какая-то ошибка. Не может быть, что они имели в виду меня!

На следующий день один из вахтенных выудил из вороха одежды на тележке, которую толкал перед собой по палубе, простое голубое платье и вручил его мне. Оно оказалось на размер больше, чем нужно; талия и рукава были сильно потерты, а кремовая подкладка, вся в пятнах, пахла плесенью. Я надела его в ванной и посмотрела на себя в зеркало, над которым горела ослепительно яркая лампа. Этого ты боялся, Дмитрий? Что нам придется носить одежду с чужого плеча?

Я ухватилась за края раковины обеими руками. Мне показалось, что пространство вокруг меня завертелось. Неужели Дмитрий так хотел заполучить клуб «Москва — Лос-Анджелес», что был готов пожертвовать мною? В то утро, когда он уходил в консульство, его глаза не были глазами предателя. Я хорошо помнила, как помогала ему застегивать рубашку. Казалось, ничто не могло повлиять на его решение вернуться за мной. Что же произошло позже? Где и как Амелия перехватила его? Я закрыли глаза и представила, как красные губы американки нашептывают заклинания: «Тебе будет несложно начать все заново… Националисты уничтожили тысячи документов перед тем, как сбежать. Наверное, не осталось никаких формальных записей о том, что ты женат. Во всяком случае, ничего такого, о чем было бы известно правительству Соединенных Штатов». Я представила, как Дмитрий произносит «согласен» на их наспех организованной свадьбе. Дрогнуло ли что-нибудь у него в душе в ту секунду, когда он обрекал меня на смерть?

Мысль о том, как сильно я любила его и каким слабым оказалось его чувство ко мне, доводила меня до безумия. Любовь Дмитрия была похожа на Шанхай. Все выглядело красиво только снаружи, а внутри было порочным и гнилым. Его любовь совсем не походила на любовь моей матери, хотя и он, и она оставили в моей душе печать о прошлом.

Большинство беженцев на корабле пребывали в приподнятом настроении. Женщины собирались у планшира поболтать и посмотреть на море, мужчины пели песни, драя палубы, дети прыгали со скакалками и обменивались игрушками. Но каждую ночь они из иллюминаторов своих кают всматривались в небо, проверяя по луне и звездам, не изменил ли корабль курс. Они научились не доверять никому. Только знаки на небе могли заставить этих людей поверить в то, что их все еще везут на Филиппины, а не в Советский Союз.

Если бы я оказалась в трудовой колонии, мне было бы все равно, потому что хуже, чем сейчас, быть уже не могло.

Остальные же, напротив, вели себя так, будто были благодарны за то, что их согласились взять на корабль. Они безропотно мыли палубу, чистили картошку и обсуждали, какие страны смогут принять их после Филиппин. Франция, Австралия, Соединенные Штаты, Аргентина, Чили, Парагвай. Люди произносили эти названия с особым упоением, словно читали стихи. Я же ничего не планировала и даже не хотела думать о том, что сулит будущее. Боль в сердце была жестокой, и я думала, что умру раньше, чем корабль достигнет берега. Вместе с остальными беженцами я тоже драила палубу, но когда все шли отдыхать, продолжала натирать крепежи и ограждение до тех пор, пока руки не начинали покрываться мозолями и кровоточить. Я прекращала работу только тогда, когда бригадир, хлопая меня по плечу, говорил:

— Аня, конечно, замечательно, что ты так стараешься, но тебе нужно поесть.

Корабль превратился для меня в чистилище, единственный способ найти выход и не сдаться. Пока я чувствовала боль, я знала, что не умру. Раз есть наказание, должно быть и искупление.

На шестой день плавания я проснулась от острой боли в левой щеке. Кожа на ней покраснела, стала очень чувствительной и покрылась красными пузырьками, похожими на укусы насекомых. Корабельный врач осмотрел мое лицо и покачал головой.

— Это нервное. Все пройдет, когда отдохнете.

Но воспаление не проходило. Лицо таким и осталось до конца плавания. Я выглядела словно прокаженная.

На пятнадцатый день влажная тропическая жара накрыла нас, как облаком. Синевато-стальная вода вдруг стала лазурной и прозрачной, воздух наполнился запахом тропических растений. Мы проплывали мимо островов с крутыми скалами и белоснежными песчаными отмелями. Каждый вечер небо над горизонтом озарялось пылающим закатом. Тропические птицы подлетали и садились на палубу, некоторые совершенно не боялись людей и перепархивали с ограждения палубы прямо на руки или плечи пассажиров. Но эта райская красота кое у кого из русских шанхайцев вызвала тревогу. По кораблю поползли слухи о ритуалах вуду и человеческих жертвоприношениях. Кто-то спросил капитана, правда ли, что на острове Тубабао раньше была колония прокаженных. Капитан заверил нас, что вся территории острова обработана ДДТ и последний прокаженный покинул его уже очень давно.

— Не забывайте, что наш корабль последний, который приплывет туда, — сказал он. — Ваши соотечественники уже давно обустроились на острове и с нетерпением ждут вас.

На двадцать второй день раздался крик одного из матросов, и мы все ринулись на палубу, чтобы бросить первый взгляд на остров. Я прикрыла рукой глаза и стала щуриться на солнце, всматриваясь вдаль. Тубабао вздымался из морских волн, молчаливый, загадочный, окутанный туманной дымкой. Две огромные горы, покрытые тропической растительностью, очертаниями напоминали фигуру женщины, лежащей на боку. В районе живота и бедер уютно расположилась бухта, на белоснежном песчаном берегу которой росли кокосовые пальмы. Единственным признаком присутствия на острове человека был пирс, вытянувшийся в море от самой отмели.

Мы пристали к острову и выгрузили багаж. Потом нас распределили по группам и отвезли на берег на скрипучей барже, пропахшей мазутом и водорослями. Баржа плыла медленно, и, когда капитан-филиппинец показал на чистейшую воду за бортом, многие из нас стали наблюдать за весело носившимися стайками разноцветных рыбок. Чуть наклонившись, я увидела, как со дна, вскружив облачко песка, поднялось нечто похожее на электрического ската. Рядом со мной на потрескавшейся деревянной скамье сидела средних лет женщина в туфлях на высоких каблуках и шляпке с шелковым цветочком. Ее руки были аккуратно сложены на коленях, а спину она держала так, словно приехала на оздоровительный курорт, где собиралась отдохнуть денек-другой. На самом деле никто из нас не знал, что случится с нами даже через час. В ту минуту я поняла всю абсурдность ситуации. Людям, которые чувствовали себя как рыба в воде в одном из самых больших и густонаселенных в мире городов, предстояло строить новую жизнь на заброшенном в Тихом океане островке. У пирса нас дожидались четыре автобуса. Это были старые, изношенные машины, без стекол, с ржавыми боками.

Мужчина в форме американского военного моряка с волосами, похожими на стальную стружку, и загорелым лицом вышел нам навстречу из автобуса и велел занимать места. Сидячих мест не хватило, поэтому большинству пришлось стоять. Какой-то мальчик уступил мне место, и я с благодарностью села. Ноги обожгло раскаленной кожей сиденья, и я, убедившись, что никто на меня не смотрит, стянула чулки на лодыжки, сняла и спрятала их в карман. Приятно было ощутить на ногах и ступнях свежий воздух.

Автобус, подпрыгивая и громыхая, ехал по грязной, разбитой дороге. Воздух был насыщен запахом банановых деревьев, растущих по обеим сторонам. Перед глазами то и дело мелькали домики с крышами из пальмовых листьев, где обязательно какой-нибудь филиппинец держал в протянутых руках ананас или бутылку с газированной водой. Американец, перекрикивая гул мотора, сказал, что его зовут Ричард Коннор и что он — сотрудник Международной организации беженцев, МОБ.

Сам лагерь находился недалеко от берега, но из-за ужасной дороги поездка показалась невероятно долгой. Автобусы остановились у открытого бара, в котором, впрочем, никого не было. Стойка, сплетенная из пальмовых листьев, карточные столы и шезлонги глубоко увязли в песчаном грунте. Я взглянула на меню, написанное мелом на черной доске: каракатица в кокосовом молоке, блины с сахаром, лимонад. Коннор повел нас по мощеной дорожке через ряды армейских палаток. В некоторых полотнища, заменявшие двери, были подняты, чтобы впустить дневной бриз. Внутри были видны раскладушки и перевернутые ящики, которые заменяли столы и стулья. На центральных опорных столбах висели простые лампочки без всякой оправы, у входа стояли примусы. В одной из палаток ящики были аккуратно накрыты тканью, а на них стояла посуда из кокосовых орехов. Удивительно, что подобные предметы удалось вывезти из Китая! Тут были швейные машинки, кресла-качалки, мне на глаза попалась даже одна статуя. Все это было имуществом тех, кто уехал из Китая, не дожидаясь, когда придут коммунисты.