Разумеется, мы согласились, а если и были бы какие-то возражения, их мы все равно не высказали бы, потому что мы прекрасно знаем, как им жутко хотелось съездить в Карпаты.
Муж и жена Бриедисы были людьми резко выраженного спортивного типаи к тому же еще страстные туристы. Это я хорошо знаю, потому что раньше несколько раз бывал с ними в путешествиях по нашей Латвии, а один раз даже в Эстонии. Особенности их спортивного склада я имел счастье испытать на собственной шкуре.
Каждое утро мы должны были обязательно вставать в шесть утра (у него был с собой будильник). Все равно, сияло солнце или моросил дождик. Затем следовало умывание до пояса в озере или на реке, дабы разогнать сон, как любил выражаться Бриедис, или дядя Карл, как полагалось величать его мне. Это умывание было чертовски противной процедурой, но неизбежной.
Однажды ранним солнечным утром (вы, надо полагать, знаете, сколь оно теплое, это солнечное утро в шесть ноль-ноль, когда вылезаешь из нагретого логовища и чихать ты хотел на то, видна эта светлая лепешка там на горизонте или не видна) я напялил джинсы и рубашку, потому что решил разогнать сон за одну минуту. Я ополоснул только лицо и, когда дядя Карл спросил, как же это так, сказал ему, что не собираюсь раздеваться догола или хотя бы до пояса и поливать себя водой, когда мне и без того холодно, а сон улетучился в тот момент, когда я высунул нос из палатки, и что я мылся вечером и за ночь перепачкаться никак не мог. Одним словом, я попытался его переубедить логически. Он согласно покивал головой, и я еще сказал, что мог бы умыться и совсем голым, но не вижу в том абсолютно никакого смысла, ради которого стоило бы это проделать. По своей наивности я решил, что уже убедил дядю Карла.
И знаете, что он учинил? Мои логические аргументы он опрокинул без единого слова. В тот момент, когда я наклонился за мылом и полотенцем, он сзади схватил меня за лодыжки, и я вместе с мылом и полотенцем полетел в озеро. К счастью, кеды еще не успел надеть.
А он стоял и хохотал. Очевидно, это была шутка спортивного типа. Но за такие шутки надо бить по шее. Шутка идиотская, но ведь спортивные типы никогда не бывают вполне нормальными. Я это знаю.
Не помню уж, как я отдышался, но Бриедис мог торжествовать. Норму утреннего умывания я перевыполнил вдвое. Выбрался на берег, дрожа от холода. Мокрая одежда липла к телу, я шел, будто описавшийся ребенок, а Бриедис хоть бы хны. Мне хотелось двинуть ему в челюсть, но я сдержался, поскольку знал, что ничего не получится, накостыляет он мне по шее, и все. Его жена, правда, заметила, что поступить следовало как-то иначе, но Бриедис сказал, что искупаться в одежде иной раз очень даже прекрасно.
Они оба делали зарядку, а я сидел на кочке и дрожал. Я был зол как черт, и Бриедис мог еще десять раз кинуть меня в озеро, я все равно не пошел бы выгибаться и корячиться вместе с ними.
Следующим номером программы был бег на лугу.
Наверно, он хотел прожить долгий-предолгий век и протянуть ноги, когда седая борода отрастет на целый километр. Те, кто бегает, живут вроде бы подолгу. Читал про это. Но я не хочу растить седую бороду. Не хочу я быть старикашкой, как те, что сидят в парке на скамеечках, опершись подбородком на клюку. Потому что у них ничего нет впереди, кроме одного. О чем им думать? О том, сколько долгих весен еще увидят, сколько песен Лиго еще услышат?.. Я хочу жить вечно, вечно, вечно, я не желаю так…
…И вдруг я вскочил на ноги, сорвал с себя мокрые джинсы и рубашку, кинул и помчался догонять своих мучителей, пронесся мимо на предельной своей скорости, ноги скользили на сырой тропинке, а я летел и летел по лугу.
Ярко-желтое солнце вставало из легкой, пронизанной светом дымки, окутывавшей зеленый ивняк. Солнце открывалось все шире, больше, гигантское, во весь мир сияние, и я бежал на солнце. Босые ноги мои, словно крылья птицы, сбивали росу со стеблей травы, с донника, маргариток, листиков щавеля, сине-лиловых колокольчиков и ромашек, с одуванчиков и белых цветочков земляники, и комары, мухи, жуки задавали стрекача во все стороны, и голубовато-буро-зеленые стрекозы, как аэропланы, кружили с выпученными глазищами над головой, пчелы и шмели вместе со мной летели на солнце, и кузнечики наяривали Симфонию Желтого Солнца, и птицы среди ветвей деревьев лили звонкие трели.
Я бежал во весь опор, покуда от восторга у меня не перехватило горло, я поднялся на крыльях и розовым фламинго взмыл в поднебесье, все ближе, ближе к солнцу, все вверх, вверх, и солнце становилось ослепительным, белым-белым и пламенело так, что глупое мое сердце от восторга почти перестало биться.
Потом я споткнулся о кочку и упал в море росы и Жизни. И сверкающие капли согнали с глаз моих какую-то тонкую паутину, и я увидел мир словно заново сотворенным. Я лежал, объятый лугом, и миллионы прикосновений зеленой Жизни ощущали мое лицо, грудь, руки, ноги, и пьянящее счастье взяло меня в свои ладони.
Я вскочил на ноги. Бело-золотой диск плыл в небе. Я был осыпан каплями и походил на жемчужного гурами, как будто только что искупался. Я словно заново родился. Свершился Я!!!
Так вот и топал я теперь к Айгару. От станции до санатория надо было пройти приличный кусок. Мне не везло, как обычно. Пока я покупал в лавчонке мороженое — не придешь же с пустыми руками, — автобус тронулся. Чертов шофер прекрасно видел, что бегу, но не остановил свою колымагу.
Санаторий был расположен на реке Лиелупе.
Возле калитки мне попались первые малыши. Такие, лет по десяти от роду. Они из-за чего-то повздорили. Подбежала запыхавшаяся дюжая тетка в белом халате, разняла забияк и принялась меня упрекать за то, что не вмешался. Я искренне удивился: с какой стати мне было вмешиваться? Малыши сами выяснили бы отношения.
— Уважаемая, я тут абсолютно посторонний человек, — учтиво сказал я ей. — Кто-нибудь еще подумал бы, что я сам пристаю к малышам.
— А чего ты мне сделаешь! Подумаешь, какой! — презрительно протянул один из пацанов, у которого два передних зуба были непомерно большие и выдавались вперед, как у крысы.
— Ты как разговариваешь с незнакомым дядей! — накинулась на него тетка. Второй мальчуган тем временем улизнул.
— Никакой он не дяденька! — возразил мальчишка и захныкал.
— Ну ладно, ладно, Эгон, не плачь. — Тетка вдруг подобрела и погладила его по голове.
— Чуть чего, так сразу меня ругаете! — разревелся мальчишка, будто его выдрали, и от рыданий стал уже заикаться. — Чего я ему сделал?! Он сам первый лезет… Чего-о ему от меня на-адо? Янка у меня все равно палу-учит!
Ей-богу, у пацана были не все дома. Тетка уговаривала его всякими ласковыми словами и с трудом утихомирила. Потом посмотрела на меня так, точно я был виноват в этом скандальчике, и сердито спросила, чего мне тут надо. И посоветовала убираться, поскольку никакого Айгара никто вызывать не станет. Мне осталось лишь констатировать, что теперь она вышла на один уровень с крысозубым мальцом, если когда-либо раньше пребывала в нормальных.
Разумеется, Айгара я разыскал, и он был дико рад, когда меня встретил. Дежурная выдала мне его под расписку. Это же смех! Если с Айгаром до обеда что-нибудь случится, меня могут посадить в тюрьму с ворами и бандитами, хоть я не вор и не бандит и не намерен таковым когда-либо стать.
Айгар мне немного поплакался, так как от одного посещения до другого кое-что накапливается, и утащил меня на Лиелупе, где один предприимчивый старикашка подрабатывал тем, что за полтинник давал на час лодку покататься. Его мелкий бизнес, очевидно, процветал, так как нам пришлось изрядно подождать, покуда подошла лодка. Из нее на берег вышел солидный господин с дамой. Они катали своего отпрыска.
Айгар устроился на заднем сиденье. Он был одет в серую курточку, клетчатые штаны, и на тонких ножках у него были кожаные сапоги. Он ел конфеты, смотрел на меня карими глазенками и хохотал так, будто через пару часов ему не предстояло вновь очутиться на своей койке в палате, как будто он нисколько не был болен. Впрочем, если глядеть со стороны, никому не пришло бы в голову, что он больной.