Умолкнув, Миндерт еще раз окинул взглядом присутствующих, желая убедиться, что его слова произвели должное впечатление, а терпение контрабандиста не иссякло и можно не опасаться протеста с его стороны. Олдермен был в растерянности, видя, с каким подчеркнутым и необычайным почтением обращался с ним тот, кто, никогда не допуская грубости, редко выказывал уважение к словам человека, с которым он водил короткое знакомство в денежных делах. Пока олдермен говорил свою горячую речь, молодой моряк с бригантины слушал его скромно и внимательно, изредка поднимая глаза лишь для того, чтобы украдкой бросить тревожный взгляд на Алиду. Красавица Барбери также внимала красноречию дядюшки прилежнее обычного. На взгляды контрабандиста она отвечала благосклонно; словом, даже безразличный наблюдатель мог заметить, что обстоятельства породили между ними взаимное доверие и понимание, которое свидетельствовало если не о нежности, то о задушевности их отношений. Все это не укрылось от Ладлоу, тогда как олдермен ничего не заметил, поглощенный своими соображениями, которыми он так щедро делился с присутствующими.

— А теперь, когда я усвоил столько торговых правил, которые, надеюсь, послужат мне дополнением к инструкциям лордов и адмиралтейства, — заметил капитан после короткого молчания, — позвольте мне обратить ваше внимание на вещи менее возвышенные. Нам представляется как нельзя более удобный случай узнать о судьбе нашего товарища, которого мы потеряли во время последнего плавания. Не будем же пренебрегать этим случаем.

— Ваша правда, мистер Корнелий. Владелец Киндерхука не такой человек, чтобы сбросить его в море, словно бочонок запретного зелья, и даже не поинтересоваться, что с ним сталось. Предоставьте это дело моему благоразумию, сэр, и, поверьте, арендаторы третьего среди лучших имений нашей колонии недолго останутся в безвестности о судьбе своего хозяина. Если вы с мастером Буруном соблаговолите ненадолго пройти в другую комнату, я сам разузнаю все, что может способствовать выяснению истины.

Капитан королевского крейсера и молодой моряк с бригантины, видимо, полагали, что, согласившись на это, они составят самое необычайное общество, какое только можно себе представить. Однако колебания Буруна были тем более явными, что Ладлоу по-прежнему был преисполнен хладнокровной решимости оставаться в стороне, пока не наступит время действовать как подобает верному слуге королевы.

Он знал наверняка или, во всяком случае, был твердо уверен, что «Морская волшебница» снова стоит на якоре в бухточке, скрытая среди деревьев, и, так как контрабандист однажды уже перехитрил его, он решил действовать осторожно и вовремя вернуться на свой корабль, чтобы решительно и, как он надеялся, с успехом атаковать бригантину. К тому же в поведении контрабандиста и его манере говорить было нечто такое, что ставило этого человека выше его собратьев, благодаря чему он возбуждал любопытство, которое поневоле чувствовал и королевский офицер. Поэтому он поклонился довольно учтиво и дал понять, что охотно принимает предложение олдермена.

— Мы встретились на нейтральной почве, — сказал Ладлоу своему собеседнику, когда они вышли из «Обители фей», — и, хотя цели у нас разные, мы вполне можем дружески потолковать о событиях прошлого. Бороздящий Океаны пользуется своеобразной славой, которая даже дает основания считать его моряком, чьи способности заслуживают лучшего применения. Я готов подтвердить где угодно, что он проявил удивительное искусство и хладнокровие, хотя мне очень жаль, что эти прекрасные качества используются столь печальным образом.

— Вы выражаетесь с достойной сдержанностью по отношению к правам короны и с подобающим уважением к королям биржи, — отвечал Бурун, к которому, едва олдермен вышел, вернулась его прежняя и, надо добавить, природная живость. — Такое уж у нас ремесло, капитан Ладлоу, судьбу каждого решил случай. Вы служите королеве, которую никогда не видели, и стране, которая использует вас в тяжелую пору и станет презирать в пору благополучия, а я служу самому себе. Пусть же разум рассудит нас.

— Я ценю вашу откровенность, сэр, и надеюсь, что теперь, когда вы перестали обманывать меня и морочить мне голову со своей волшебницей в зеленой мантии, мы скорее найдем общий язык. Комедия была разыграна превосходно, кроме Олоффа ван Стаатса да тех умников, которые под вашим начальством бороздят океан, она немногих заставила уверовать в черную магию.

На красивых губах контрабандиста мелькнула улыбка.

— Что ж, у нас тоже есть своя повелительница, — сказал он. — Но ей не нужны деньги. Вся прибыль идет в пользу ее подданных, а все ее знания в любой миг к нашим услугам. Если мы слепо повинуемся ей, то лишь потому, что испытали ее справедливость и мудрость. Надеюсь, королева Анна так же милостива к тем, кто рискует ради нее жизнью?

— А не велит ли вам ваша волшебница открыть мне, что сталось с ван Стаатсом? Ибо, хотя мы с ним и соперники, которым дорога одна и та же особа, или, вернее, поскольку мы соперники, я не могу остаться равнодушен к судьбе гостя, столь неожиданно покинувшего мое судно.

— Вы совершенно правы, — сказал Бурун, улыбаясь еще многозначительнее. — «Соперники» и впрямь самое подходящее слово. Олофф ван Стаатс храбрый человек, хоть он и не знает морского дела. Тому, кто проявил такое мужество, нечего бояться на судне Бороздящего Океаны.

— Я не собираюсь опекать Олоффа ван Стаатса, но все же я капитан корабля, с борта которого он был… как бы это назвать его исчезновение… мне не хотелось бы сейчас употребить слово, которое было бы неприятно…

— Прошу вас, не стесняйтесь в выражениях и не бойтесь меня оскорбить. У себя на бригантине мы привыкли ко всяким словам, которые оскорбили бы менее привычное ухо. Теперь уже поздно говорить о том, что профессия контрабандиста, чтобы стать почтенной профессией, нуждается в одобрении правительства. Вам было угодно, капитан Ладлоу, сказать, что морская волшебница — это обман; в то же время вы как будто безразличны к тем обманам, которые творятся вокруг вас в мире и, не имея того очарования, далеко не так невинны.

— Едва ли можно назвать оригинальным желание оправдать проступки отдельных людей пороками общества.

— Да, пожалуй, оно скорее справедливо, нежели оригинально. Выходит, истина и банальность — родные сестры! И все же мы вынуждены прибегать к этому оправданию — ведь мы у себя на бригантине еще не научились понимать все преимущества новой морали.

— Мне кажется, есть достаточно древняя заповедь, которая велит отдавать кесарю кесаревоnote 155.

— Эту заповедь наши нынешние кесари истолковывают в высшей степени вольно! Я плохой казуистnote 156, сэр; к тому же не думаю, чтобы капитан королевского крейсера стал отстаивать все, что по этому поводу говорит софистикаnote 157. Взять, например, монархов, и сразу же оказывается, что христианнейший из королей стремится прибрать к рукам столько владений своих соседей, сколько вообще может жаждать честолюбие, громко именуемое славой; а самый католический из монархов прикрывает мантией католицизма больше всяких гнусностей на этом континенте, чем могло бы скрыть самое снисходительное милосердие; и наша собственная возлюбленная королева, чьи достоинства и доброта превозносятся в стихах и в прозе, проливает потоки крови для того только, чтобы островок, которым она правит, раздулся, как лягушка из басни, до чудовищных размеров, а ведь в один прекрасный день его ждет такая же жалкая смерть, какая постигла тщеславную обитательницу болота. Мелкому воришке уготована петля, а разбойника, творящего бесчинства под королевским штандартом, посвящают в рыцари! Человек, наживающий богатство неустанным трудом, стыдится своего происхождения, а тот, кто грабит церкви, облагает данью деревни и перерезает глотки тысячам людей, чтобы урвать свою долю из добычи галеонаnote 158 или войсковой казны, оказывается, приобрел свое золото на поле славы! Слов нет, цивилизация в Европе достигла немалой высоты; но, как ни банально может прозвучать такое суждение, я должен сказать, что обществу, прежде чем так сурово осуждать проступки отдельных своих членов, следовало бы хорошенько поразмыслить о том, какой пример оно подает в целом.