Если только он не терял сознания, сейчас должно быть девять часов. Семичасовой «бип-бип» раздался, когда он закончил утренние наклоны. Восьмичасовой — как раз после пули: эхо выстрела послышалось от стенок фургона, пуля прокатилась по полу, женщина помчала фургон вниз по улице, истерически вопя, гул двигателя врывался в открытые задние двери вместе с выхлопными газами.

Стона не видел лица женщины, но был уверен, что знает мужчину. Он сохранит его облик в памяти. Сегодня днем полицейский художник нарисует портрет мужчины, его опубликуют во всех завтрашних газетах, и этих сукиных детей выследят и поймают. Он тщательно просмотрит фотографии всех людей, с кем когда-либо встречался. Он пройдет в памяти через все свои дни, всматриваясь в каждое лицо. Он отыщет эту физиономию. Деньги будут возвращены.

Он знал — это будут деньги страховой компании. Руководящие работники «Петрохима» застрахованы на сумму в двадцать или тридцать миллионов каждый, но из принципа Стона хотел, чтобы деньги были возвращены. Этот человек кричал что-то про экологические преступления, но Стона понимал — он лжет. Его похитили ради денег.

Несмотря на то что Стоне никогда не приходилось непосредственно общаться с экологическими радикалами — ни с представителями движения Гринпис, ни с кем-либо из группы «Планета Земля», — они, с его точки зрения, принадлежали скорее к тому классу людей, что могли бы добиться чего-то в своей жизни, но по той или иной причине потерпели неудачу, либо оказались учеными или журналистами. Их поведение легко объяснить: просто этим бедолагам зелен виноград! Но эти двое совсем другие. Ими руководит одна лишь алчность. Женщина, разумеется, жена этого мужчины. Стона не мог сквозь ящик разобрать слова, которыми они обменивались, но ритм и настойчивость споров, объяснений, приказаний, обвинений — все свидетельствовало о динамических отношениях супружества. От мужчины несло ужасно пряным твердым дезодорантом и мылом «Ирландская весна». Стона знал этот запах. Одно время они с Нанни…

Господи Боже! Нанни! Как она все это воспринимает? Наверняка и она, и пол-улицы слышали выстрел и всю эту кутерьму. Интересно, кто-нибудь заметил номер фургона? Может, полиция уже следует за ними в этот самый момент? Ставят заграждение на следующем повороте скоростного шоссе? Теперь уже недолго. Не важно, прижмут ли их к обочине полицейские машины и вертолет прямо сейчас, или они успеют получить портфель, набитый долларовыми купюрами, все равно теперь уже недолго ждать. Сейчас Джейн уже, наверное, вместе с матерью. Надежная, как скала. Ох и голова у этой девочки! Нанни прекрасно все выдержит, если Джейн сумеет ее отвлечь. Нанни так легко поддается эмоциям — она ведь настоящий поэт в душе. Еще всего лишь несколько часов. Но сможет ли он выдержать так долго? Рука горит, а все тело пронизывает холод. Трудно дышать — рот залеплен пластырем.

Четверть десятого. Всего пятнадцать минут с тех пор, как он решил, что сходит с ума. Скоро часы просигналят десять. Если смотреть реалистично, пройдет еще два часа. И все. И хватит. К часу дня он уже будет в теплой постели, в больнице. С ним будут Нанни и дети. Фостер и Сэнфорд из офиса. Брэдфорд Росс из службы безопасности «Петрохима». Полиция, ФБР, пресса. Он спустит все на тормозах, не станет преувеличивать. В него же стреляли, Господи прости! Вряд ли кто-то мог этого ожидать. В него никогда раньше не стреляли. Он никогда ни одного человека не ударил, ему самому никогда не приходилось уклоняться от удара. Но все это он был вынужден проделать сегодня. Он стремительно замахивался на меня ручкой револьвера. Нет, так не говорят. Он стремительно наносил мне удары, но мне удавалось уклониться. Ему нужно правильно это сформулировать, или, может быть, репортеры все равно отредактируют его цитаты, как это им свойственно? Он поблагодарит Бога, и Нанни, и всех. Рука у него будет на перевязи, останется шрам. Он полностью выздоровеет. Хотя он трясется от холода в этом ящике и мысли мешаются у него в голове, хотя ему прострелили руку и каждый вдох дается ему с трудом, жизнь не кончена, она даже не изменилась. Завтра он возьмет отпуск. Есть чего ждать, на что надеяться. До часу дня он может выдержать.

*

Складской бокс — чуть просторнее, чем гараж на одну машину, — все еще хранил в себе холодный ночной воздух. Коллин остановилась у двери, которую они оставили приподнятой на несколько дюймов. Ленточка солнечного света отражалась от ее белых теннисных туфель. В самом центре бокса, в открытом ящике, стоял мистер Браун, которого поддерживал Тео. Тео мягко проговорил:

— Мистер Браун, я сейчас сниму пластырь у вас со рта, и очень существенно, чтобы вы не издали ни звука. Важно, чтобы вы ничего не говорили. Вам не причинят никакого вреда.

Теперь Коллин испугалась того, что они сделали. План, разработанный до совершенства, был хорош, когда они вдвоем шепотом обсуждали его, лежа в постели в детской комнате Тео: тогда он представлялся им безупречным и неотложным. Но теперь она стояла в лыжной маске, закрывавшей ей всю голову, и смотрела, как муж отлепляет пластырь ото рта человека, которому почти столько же лет, сколько сейчас было бы ее отцу. Сейчас перед ней предстала реальность в виде этого человека, которому ее муж надел на запястья наручники и обвязал ноги клейкой лентой. В виде человека, которому ее муж прострелил руку. Ей пришлось сбегать в аптеку, а она даже придумать не могла, что надо купить. Пришлось отрезать рукав от пиджака, и от рубашки тоже, фургон в это время вел Тео. Коллин попыталась очистить пулевое отверстие на его предплечье — не отверстие даже, а месиво рваного мяса. «Надо зажать покрепче», — то и дело повторял Тео, оборачиваясь и глядя на них через плечо. Но кровотечение не останавливалось. Каждый раз, как она переставала зажимать рану, кровь снова начинала сочиться из-под промокшей марли.

— Ты мне понадобишься. — Голос мужа заставил ее вздрогнуть. — Подойди-ка сюда.

Она все бинтовала и бинтовала ему руку, и в конце концов стало казаться, что кровотечение прекратилось. Он истекал кровью по меньшей мере целый час. Трудно сказать, сколько крови он потерял. Пинту?[14] Две? Его костюм весь в пятнах. Загублен. Она не думала, что они с Тео вообще что-нибудь загубят.

— Закрой ее совсем, — сказал Тео.

Коллин наступила ногой на ручку стальной двери бокса и захлопнула ее, опустив до самого бетонного пола. Фонарь на батарейках давал белый, почти серебристый свет. По плану Тео, все это должно было быть просто досадной мелочью в рабочем дне мистера Брауна, подвижкой актуарных[15] цифр в бухгалтерских книгах страховой компании. А теперь они трое стояли рядом, и Тео медленно снимал пластырь с глаз мистера Брауна. Часто моргая и прищуриваясь, тот с трудом повернул голову сначала к Тео, потом к Коллин. Дыхание его участилось. Он издал какой-то хриплый звук…

— Молчать! — оборвал его Тео.

Но мистер Браун продолжал издавать какие-то звуки, похожие на охи и стоны, какие вызывает у человека мучительный сон. По тому, как он щурился, Коллин поняла, что он должен носить очки. Они свалились с него в фургоне? Это ужасно — потерять его очки.

Мистер Браун взглянул вниз, на свою рану, и, чтобы получше рассмотреть, попытался поднять руку, натянув наручники и клейкую ленту. Сквозь марлю снова просочилась кровь. Коллин положила руку ему на плечо и сказала:

— Сейчас самое важное — расслабиться. — Но когда она коснулась его кожи, то безмолвно охнула. Взглянула на Тео и произнесла одними губами: — Он такой холодный! Совсем заледенел.

— Это всего лишь легкий шок, мистер Браун, — уверенным тоном произнес Тео. — Все нормально. Совершенно обычное дело — то, что с вами происходит.

Мистер Браун тяжело дышал. Он снова попытался заговорить, но Коллин не могла разобрать слов.

— Нам с вами только одно дело нужно сделать, и мы сразу же доставим вас туда, где о вас хорошо позаботятся. В тот же момент, — сказал Тео и протянул Коллин микрокассетник.

Лицо у мистера Брауна отекло, оно было бледным и влажным от пота. Он весь дрожал. В его дыхании не было ритма.