В такие минуты раздумий Митрофан непременно вспоминал свою деревушку, пашню весеннюю.

— Ты, Вань, вспоминаешь Сибирь? — спрашивал он.

— Чего я там забыл? На Амуре такая же тайга, могет, дажет получше. Чего Сибирь-то вспоминать?

— Ты же там родился?

— Родился — чего из энтово? Родился, встал на ноги да убег пешочком.

— А я Расею вспоминаю. Худо жили, много хуже, чем сейчас, а мила Расея-то.

— Везде хорошо, где сытно.

Митрофан не вступал в спор с Ванькой, он просто не хотел разговаривать с ним. Лучше уж помолчать да помечтать о чем-нибудь или гадать, что делает в это время Наденька; может, еще за столом сидит, может, сына с дочерью укладывает, а может, уже спит и тоже думает о нем, тоже гадает: как там муж? Неудача расхолодила Митрофана к охоте, он теперь проверял самострелы и капканы через три-четыре дня, а в остальное время бродил по тайге в надежде на случайную встречу с соболем или кабаргой, но возвращался с одной или двумя белками и рябчиками. Отходить от аонги далеко он по-прежнему страшился и ходил обыкновенно так: полдня уходил от зимника в направлении какой-нибудь сопки, а потом возвращался по своему следу и, как бы след ни кружил, в точности повторял его.

А по вечерам, когда Ванька рассказывал, как преследовал соболя или кабаргу, как хитрили звери, а он отгадывал их хитрость, Митрофан с тоской вспоминал дом, подсчитывал, сколько бы мог подзаработать, если бы послушался отца и гонял почту. Митрофан стал молчаливым, задумчивым. В это тяжелое для него время однажды вечером в зимник пришел Пиапон.

— Мать честная, пресвятая богородица, это ты, Пиапон? — Митрофан обнял друга, приподнял и повалил.

Пиапон вскочил на ноги, и друзья вновь схватились.

— Митрошка, белены объелся, что ли? Дай человеку отдохнуть! — кричал Ванька.

Друзья кружились, сопели, потом оба свалились в глубокий снег и зафыркали.

— От вам, барсуки, от! — кричал Ванька и ногами греб на них снег.

Пиапон с Митрофаном поднялись, взглянули друг на друга и расхохотались.

— Белены объелись, точно, объелись!

Митрофан отряхнулся от снега и усмехнулся:

— Чего кудахчешь? Ишь раскудахтался.

И он ловкой подножкой свалил Ваньку и стал загребать его снегом.

— Ну, как? Как? Сладенький снежок? Тепленький? Вот так-то, Ванька.

— Кончай, барсучина, кончай! — кричал Ванька.

Митрофан с Пиапоном насмеялись вдоволь.

— Спасибо тебе, Митрофанушка, умыл меня, — смеялся и Ванька, утирая лицо.

Митрофан с Ванькой потеснились в маленьком зимнике, кое-как устроили Пиапона, сложили его вещи, напоили чаем, накормили мясом.

Разговор между друзьями ни на минуту не прекращался, в этот вечер они о многом поведали друг другу.

— Чего это вы одни гыр-гы-гыр, — возмущался Ванька. — Я тут лишний, што ли?

— Ванька, твоя почему Митропан не помогай? — спросил Пиапон.

— Помогал, как не помогал? Показывал я, Митроша, как самострелы ставить?

— Показывал в зимнике, а не на тропе.

— От-от, показывал, Пиапон. Помогал ему, советовал.

Пиапон замолчал, попыхивая трубкой.

— А ты, Пиапон, сколько соболей добыл? — спросил Ванька.

Пиапон зло сверкнул глазами.

— Тебя, дурака, Ванька! Тайга много ходи, а закона тайги не знай. Тайга не говорят, сколько поймал.

— Не говорят — и хорошо делают. Не знал я энтова закона ране.

Наступило неловкое молчание.

На следующий день Пиапон взял больше десятка самострелов и пошел по тропе Митрофана. Не отошел он, как ему показалось, и тысячи шагов от жилья, как Митрофан остановил его и ткнул в сторону:

— Вот первый самострел.

Пиапон снял лыжи и подошел к самострелу, осмотрел и попросил снять. Через сотню шагов стоял другой самострел, который тоже пришлось забрать с собой.

— Не умеешь ставить, место не выбираешь, — сказал Пиапон.

За полдня они осмотрели все самострелы, многие сняли и перенесли на новые места. Пиапон сам выбирал место, приглядывался и словно принюхивался, потом хвоей натирал руки, лук, тетиву и стрелу и тогда только ставил самострел.

— Руки наши всегда пахнут потом, и соболь на расстоянии унюхает пот, понял? Вот, смотри на этот след, он бежал, спешил куда-то по своим делам, потом раз — и отскочил от тропы. Почему? Может, он запах унюхал, потому испугался.

— Почему ты говоришь «может, унюхал»?

— Потому что, может, он и не унюхал, а его отпугнули.

— Кто?

— В тайге всякое бывает. Посмотрим.

Пиапону не поправилось, как Митрофан выставил капканы. Сам он тоже впервые в жизни нынче имел дело с капканом, но охотничий опыт и смекалка помогли ему сразу приловчиться к нему. Митрофан выставил капкан на гладкой тропе, по которой соболь мог идти шагом, а мог бежать и рысцой или махом и при этом мог перепрыгнуть ловушку. Если бы Митрофан имел охотничий опыт, то он разыскал бы на этой тропе такое место, где тропу загораживала ветка или валежина, через которые перепрыгивают все зверьки, даже те, которые идут неторопливым шагом. Только на таком месте выгодно ставить капканы — это ясно каждому таежнику.

Не понравилось Пиапону и то, что Митрофан выкопал на тропе лунку, в ней насторожил капкан и засыпал снежком. Пиапон сам сперва так ставил свой единственный капкан, но первый же соболь, как сумасшедший отпрыгнувший с тропы, заставил его призадуматься. Соболь очень хитрый зверек, у него удивительная память, стоит на его постоянной тропе переломить прутик, веточку, как он сразу заметит перемену. А разрытую тропу и свежий снежок замечает издали.

Пиапон долго искал место для капкана, наконец нашел и приступил к делу. Он разрыл под тропой снег, сверху осталась тонкая корка отвердевшего наста, но Пиапону она показалась толстой, и он начал ножом осторожно скоблить ее и скоблил до тех пор, пока снежная корка стала не толще бумаги.

— Теперь хорошо, — сказал он удовлетворенно. — Но капкан надо хвоей натереть, все равно он и из-под снега будет пахнуть железом и маслом. Не жалей хвои, в тайге ее хватит, три сильнее. Не бойся, железо не перетрешь, — подбадривал он Митрофана.

Закончив с самострелами Митрофана, он пошел дальше выискивать новые тропы, чтобы выставить свои самострелы. Митрофан увязался за ним.

— Хорошо, Митропан, следы есть, — говорил довольный новым местом Пиапон. — Соболь есть, хвостов пятнадцать бегают.

Он тщательно осматривал тропы и свежие следы и очень скупо, как показалось Митрофану, расставлял самострелы.

— Смотри, Митропан, понгол побежал, завтра надо побегать за ним, — говорил Пиапон, тыча палкой в след кабарги.

Он был настроен на шутливый лад. Митрофан тоже был доволен: за один день с Пиапоном познал столько, сколько он не узнал бы за всю зиму, если бы жил только с Ванькой Зайцевым. Он воспрянул духом, теперь, ему казалось, удача должна была прийти. Пиапон учил Митрофана выслеживать кабаргу, ставить на них петли, ловушки, потом они гнались за двумя кабарожками по свежему следу. Только до первого спуска с сопки Митрофан держался за Пиапоном, а дальше потерял его из виду и побежал по следу в надежде догнать на ближайшем подъеме.

Митрофан следовал за Пиапоном как хвост. Пиапон был не против, и они вдвоем проверяли самострелы, петли, ловушки, охотились на кабанов, на кабаргу. Пиапон за полмесяца добыл сеткой двух соболей, но на его самострелы зверьки не попадались. Митрофан, напротив, на самострелах поймал семь соболей и был несказанно рад.

— Плохи дела, — вздыхал Пиапон. — Злой дух здесь бродит, охотиться мешает, зверей пугает.

— Что будешь делать, Пиапон? — сочувственно спросил Митрофан.

— Скоро охота кончается, можно домой идти, — ответил Пиапон.

— Я тоже тогда не останусь, — заявил Митрофан.

Пиапон с Митрофаном сняли самострелы, петли, ловушки, собрали все вещи и уложил на парты.

Был полдень. Набравшее силу солнце пригревало тайгу, зверей, людей и собак. Пиапон запряг прыгавшую от радости собаку.

— Только утром выходи рано, не бойся, не заблудишься, иди прямо по моему следу, — говорил Пиапон оставшемуся по его просьбе Митрофану. — Ваньке скажи, пусть будет ему удача, пусть охотится.