«Богатое дерево, — думал он, разглядывая пиухэ со стороны. — Сразу видно — охотничья семья владеет этим священным деревом».

На следующий день вернулись отец с Улуской в лодке Холгитона. Все они были навеселе.

— Мы траву косили богатому русскому. Как его, Улуска, зовут? Эти русские имена не выговоришь, — начал рассказ Ганга, как только переступил порог фанзы.

— Пиапон Митрич, — подсказал Улуска.

— Вот-вот, Пиапон. Богато живет, нас хорошо кормил, за траву деньги заплатил, мы на эти деньги крупы купили, сахару, водки Улуска набрал. Много водки, хорошо.

— Ама, эту водку не будем пить. Как мы говорили, так будем делать, — сказал Улуска.

— Чего ждать? Зачем ждать? Чем быстрее, тем тебе же лучше. Так, я что-то забыл, мама, можно днем идти свататься?

— Ты что, все на свете уже позабыл? — прошамкала старушка. — Свататься можно только вечером, после захода солнца.

— Вот слышал, Улуска, вечером надо. А сегодня вечер будет, солнце уйдет спать? Уйдет. Вот мы сегодня пойдем свататься. Пойди позови Холгитона, он с русскими умеет разговаривать и с отцом невесты не хуже поговорит, у него язык, что тальниковый лист на ветру.

«Кого сосватают? Из чьей семьи? — думал Пота, прислушиваясь к стуку, доносившемуся от амбара. — Чего там Улуска заколачивает?»

Вечером, готовясь идти свататься, Ганга пошел в амбар за водкой и вдруг увидел на дверях новенький, пламеневший медью, замок.

— Ах вы, сучьи дети! — вскричал взбешенный Ганга, вбегая в фанзу. — Кто это вздумал на замок амбар запирать? От кого это решили амбар запирать — от собак, от мышей? Кто, спрашиваю, запер амбар?

— Я, — пробурчал Улуска.

— Ах ты, собачий сын! Никто, ни один нанай не закрывал свои двери на замок. Ты первый замок повесил. Кто у тебя что, когда украл? Вон посмотри, большой амбар Баосы, сваи подгибаются под тяжестью еды и одежды, но дверь амбара он не закрывает на замок, знает он: проголодаюсь я, могу в его амбаре взять еду, потом все сполна возвращу. Позор какой! Что люди скажут, когда увидят этот замок? Люди знают: в нашем амбаре одни дохлые голодные мыши. Их мы запираем? Где топор, мама? Амбар мой, дом мой всегда будут открыты для всех, поняли? — бушевал Ганга, выбегая на улицу с топором.

«От тебя, ама, кое-что хотел спасти, — тоскливо думал Улуска. — Как же я тори накоплю?»

Тяжелые черные тучи медленно закрывали синеющую даль неба, верховой ветер погнал по широкой протоке бесконечную упряжку черных собак с белыми загривками. Тонконогие тальники со стоном и всхлипыванием сопротивлялись ветру и беспомощно клонились ветвями к сыпучему песку. Черные тучи, засвинцовевшая вода раньше времени принесли с собой сумерки.

Пришел невыспавшийся Холгитон, и Ганга, рассказывая о первом в стойбище замке, опять распалился.

— Чего ты кричишь? — спросил Холгитон. — Ты что, замка не видел? Вон все русские свои амбары на замок закрывают. Китайские торговцы тоже закрывают.

— Русские, китайские, не о них разговор! Когда нанай амбары запирали? Ты имеешь замки?

— Имею.

— Как? На амбаре замок?

— Я сундук с охотничьим снаряжением на замок закрываю, так спокойнее, любопытная женщина не заглянет.

— Ты охотничий сундук на замок запираешь?

— Запираю, запираю. Ты зачем меня позвал?

Ганга, точно ушибленный, еще некоторое время смотрел на приятеля, почесал в затылке и вновь повел разговор о ненавистных ему замках и замолчал только после того, как рассерженный Холгитон сполз с нар и собрался уходить. Ганга ухватил его за рукав халата.

— Если хочешь знать, у моего отца, у халады, замок был, понял? — кричал Холгитон, уничтожающе сверля глазами низкого Гангу. — В сундуке он держал все драгоценности: шапку, халаты, золотые знаки халады — все это на замок запирал. Все богатые нанай свои ценности под замком хранили, понял? У тебя никогда в жизни богатства не было, потому не знаешь ты замка. Говори, зачем звал?

Услышав, зачем его позвали, Холгитон сделал строгое лицо, зачем-то пошарил глазами по черной от копоти и пепла крыше со свисающими длинными серыми паутинами, пустым углом фанзы и остановился на Улуске.

— Да, верно, некоторые начинают копить богатство с замка, — усмехнулся он.

Улуска вспыхнул, но сдержался, и колкие слова, собравшиеся слететь с языка, остались на месте. Холгитон, прежде чем дать согласие быть сватом, рассказал об отце — халаде, о том, как его обхаживали маньчжурские чиновники, высшее начальство, как его жаловали всякими подарками, как его приглашали сватом все женихи. Из этой речи Ганга с Улуской должны были понять, что выбор их оказался самым удачным, что у Холгитона в крови есть частица отца-халады и отца-свата.

В просторной фанзе Баосы царило вечернее оживление: внучки ползали по широким, застланным новыми узорчатыми циновками нарам; их куклы — акоаны, в широких расшитых халатах, с длинными, до пят, косами, хаживали в гости друг к другу, сплетничали так же, как сплетничают няргинские женщины; а внуки на конце нар возились с молодым дядей Калпе. Старшие мужчины лежали на своих местах: Баоса — возле очага в самом тепле, в сажени от него Полокто, дальше Пиапон; женщины хлопотали у очага.

Увидев в дверях гостей, Баоса сел, ответил на приветствия и пригласил их сесть возле себя. Женщины набили трубки, раскурили и преподнесли гостям.

— О-о-ве! Вот это трубки, вышиной с мачты лодок, на которых мы в маньчжурскую землю ездим, — улыбнулся Холгитон.

— Сразу видно, добрые люди подают, — пропел за ним Ганга.

Только один Улуска не нашел нужных слов и промолчал: после дневного скандала из-за замка он расстроился, и даже улыбка невесты, преподнесшей ому дымившую трубку, не подняла настроения.

— Лето нынче обещает быть хорошим, — начал разговор издалека Холгитон.

— Трава выросла густая, — подхватил Ганга, — мы вчетвером быстро накосили русским травы.

— Погода хорошая стояла, а теперь вот портится, видно, дождить станет.

Женщины у очага старались не шуметь, уши всех были обращены к разговаривающим. Увидев в руках гостей водку, они зашептались, засуетились; одна ставила перед мужчинами низкий складной столик, другая подавала бронзовый кувшинчик, в котором разогревали водку, и маленькие, с наперсточек, фарфоровые чарочки. Вскоре на столике появилась мелко нарезанная юкола, залитая рыбьим жиром, куски сохатины в бульоне, обсыпанные ароматной высушенной черемшой.

— Мы пришли к тебе, наш сосед, не как нищие к богатому и не как богатые к нищему, — заговорил наконец об основном Холгитон, принюхиваясь к щекочущему нос запаху черемши. — Мы пришли, как равные к равному. У нас есть то, что мы можем отдать вам, у вас есть то, что мы хотим попросить. Лодка, какая бы она ни была, всегда делается с кочетком, но к ней нужны весла. У нас есть лодка, добрая, хорошая лодка, у вас есть весла, и мы пришли просить эти весла. Мы вам заплатим за них столько, сколько запросите, мы не скупые.

— Может, вы свою лодку нам отдадите? — усмехнулся лежавший возле гостей Полокто.

— Садись к столику, Полокто, и ты, Пиапон, подсаживайся, — продолжал Холгитон. — Вы поняли меня — это хорошо, только не отвечайте нам смехом. Звери, люди появились на земле, чтобы вечно жить, они делают все, чтобы их род всегда размножался. Лоси, изюбры каждую осень ищут себе самок, даже бурундуки и мыши и те соображают в чем дело. А как же человеку обойтись?

Холгитон выкладывал все свое красноречие, он говорил, переиначивая свои переживания, свои ночные размышления, и сердце его обливалось кровью. Он и здесь изворачивался, хотел за страстными словами, за красноречием скрыть свою боль, которая оставила не заживающие до гроба душевные ссадины.

— Если зверям самка нужна, чтобы продолжить свой род, то человеку-мужчине нужна человек-женщина, чтобы быть хозяйкой в его доме, варить еду, шить обувь, одежду…

— У нас старуха уже ничего не может делать, ослабела, — вставил слово Ганга.

— Вот мы и пришли просить твою старшую дочь, мапа, а вашу сестру, дорогие Полокто и Пиапон. Мы все знаем ее с малых лет, видим, какая она красавица, какие ловкие у нее руки. Наш Улуска как мужчина имеет все достоинства, но хвалить мы его не будем, только торговцы хвалят свои товары, а мы не торговцы.