«Потому что это ничего не изменит, — ответил мне голос, который, хотя и звучал во мне, но отзывался отчужденно и холодно. — Лишь разрушит, то есть убьет иллюзию. Но не освободит от нее».

«Не освободит?»

«Нет. От сладких грез нельзя освободиться».

Я закрыл глаза и опустил голову, а потом пошел дальше, по направлению к следующему залу. Однако проход, ведущий в этот зал, перегораживали никелированные стойки, соединенные плюшевым стилизованным шнуром, образуя дугу, похожую на кокетливую улыбку. И действительно, внутри этого зала, оберегаемого плюшевой улыбкой, не было скучно — темно или безлюдно. Он купался в ярком свете, принимал haute société и звенел от хора голосов.

На поставленных в ряд столах, накрытых почти до пола белой скатертью, стояли батареи рюмок, плакированные ведерки с шампанским и хрустальные вазы с солеными сухариками, крекерами и маслинами, нанизанными на зубочистки. В центре, на круглом plateau из золотистого дерева, лежало ожерелье из сыров.

Гости, держа в руках рюмки и покуривая, разбились на небольшие группы и оживленно беседовали. Время от времени они лениво подходили к столам, чтобы налить себе шампанского и закусить маслинкой, или похрупать крекером, или съесть и то и другое и приправить это дело сыром, после чего возвращались на место для дальнейшего светского общения. Если в вестибюле перед открытием выставки польский язык, хотя и не часто, но все же пробивался сквозь хор иностранной речи, здесь он совсем умолк, гостеприимно уступив место преимущественно французскому.

Сделав вид, что изучаю каталог, я присматривался к собравшимся гостям.

Сребровласая Марианна!.. Зеленоокая!.. Директор!.. Профессор Левиту! (которого я знал по фотографиям)… И, наконец, — она! Так и есть! Собственной персоной. Мадам.

В черном, облегающем свитере, на котором серебрилась цепочка с крупной жемчужиной, в брюках того же цвета, отутюженных в стрелку, и в изящных туфлях на модном высоком каблуке, она стояла, слегка откинув голову и положив левую руку на небольшую сумочку, повешенную через плечо (совершенно другую, а не ту, которую я видел в ее кабинете), а в правой держа бокал с пенящимся шампанским. Ее собеседниками была почтенная пожилая пара: он в галстуке-бабочке (как пан Константы), высокий, с проседью; она в платье из креп-жоржета и в шляпке. Как вскоре выяснилось, это был посол со своей супругой.

Я просто остолбенел от неожиданности. Прежде всего потому, что вообще ее увидел и мои расчеты, в конце концов, подтвердились. Немалую роль сыграли также ее внешность и великосветский шарм в манерах и самой позе. Сколько раз я наблюдал, как люди, в общем-то смелые, уверенные в себе и общительные, терялись в непривычном, светском окружении, когда требовалось соответствующее воспитание, хорошие манеры и шарм! Как они тогда вдруг сникали, становились беспомощными, забывали слова и — выглядели ужасно. С ней же все было по-другому. В этом эксклюзивном milieu, полном esprit и brillant, она не только ничего не утратила, но приобрела. Она, облаченная в облегающую черную ткань, на которой поблескивала жемчужина, говорила о чем-то с красноречием, достойным, наверное, Симоны де Бовуар, слегка выставив вперед левую ногу и согнув ее в колене и крепко опершись на правую, линию которой подчеркивал высокий каблук, — была ослепительна!

Но этот апофеоз дорого мне обошелся. Ведь он окончательно лишал меня и так уже гаснущей надежды на установление с ней более близких отношений (о том, чтобы уйти вместе с выставки, не стоило даже вспоминать), к тому же нанес мне болезненный удар, высмеявший мои представления о ее положении в обществе. Думать, что она будет здесь таким же гостем, как и я, обычным, безвестным, одним из общей массы пришедших на выставку зрителей и просто зевак, и рассчитывать, что, в конце концов, попадется в сплетенную мной паутину, — было действительно наивно и достойно сожаления.

Но и это еще не все. Ее живой образ, как она его преподносила, в эффектных черных тонах и в царственной, гордой позе, будто бросал некий двусмысленный и провокационный вызов образам Пикассо — наготе и физиологии. Между тем, что мы видели на листах бумаги, и тем, что представало взгляду в ярко освещенном зале, происходил странный спор, сложный для интерпретации. Искусство — оставаясь иллюзией — переходило на сторону «правды жизни». Жизнь, в лице Мадам, — оставаясь реальностью — переходила на сторону «иллюзии».

Пикассо раздевал, разоблачал, демонстрировал биологию и провозглашал:

«Ессе Homo».

«Mais non! — отвечал живой человеческий образ, одетый в черное и на высоких каблуках. — C'est moi qui suis L'Homme [167]!» И, выбрав меня из толпы как основного свидетеля, начинал следствие:

«Что ты предпочитаешь, юноша? — обращался он ко мне с немым вопросом. — Наготу, бесстыдство, зверство? Le corps sauvage et nu? [168]Или одежду? Тело одетое, как, voilà, мое, так же красиво? Ну, конечно! Сам видишь! Ибо что такое голый человек? Нечто, утратившее человеческое достоинство, во всяком случае менеезначимое, чем человек одетый. Голый в разговоре с одетым… прав быть не может, как бы он ни был красив и привлекателен! Этот шутник, Пикассо, утверждает, что Настоящий — это Голый или что Нагота — это Правда… Ладно. Пусть он так думает, если хочет. Но только что это за правда, которой все стыдятся? Одно приходит на ум — позор, и ничего больше. Благодарю покорно. Предпочитаю другую правду. Одетую, а не голую. Настоящий человек — это человек одетый, подобно тому как человек прямоходящий или наделенный даром речи. И чем лучше он одет, тем более очеловечен. Божественен! Ну, а теперь выбирай! Предпочитаешь меня такой, какой видишь, элегантно одетой, со светскими манерами, гордым взглядом и, особенно, изысканной речью? Или обнаженной до пят, лежащей, раскинувшись в непристойной позе, и, вместо того чтобы пленять словами, воющей, как животное в течке? Хочешь вознестисьсо мной? Пойти в Альпы? Подняться на Монблан — вершину человеческую? Или сверзитьсяв Марианскую впадину? На первобытный уровень, во мрак и дикость? В доисторический бульон простейших организмов?»

На этих волнующих, но очень болезненных вопросах монолог ее образа, адресованный мне, внезапно оборвался. Мой внутренний диктофон перестал его записывать, что произошло в результате изменения расстановки фигур.

К позициям трех фигур, которые я держал под наблюдением, приблизился директор Service Culturel, держа в руках откупоренную, искрящуюся бутылку шампанского (с белой салфеткой, повязанной вокруг горлышка, как шарфик), и, подлив всем пенящегося напитка, вероятно, пригласил их куда-то пойти с ним, — потому что вскоре так они и сделали.

«Они знакомы друг с другом», — подумал я и потерял их из вида.

Пожилого господина в галстуке-бабочке и даму в шляпке я увидел еще раз часом позже, когда они, покинув «Захенту», в одиночестве пересекали соседний сквер, чтобы сесть в лимузин — черный «Ситроен DS 21», у которого с правой стороны капота был установлен небольшой флажок — красно-бело-голубой.

Выставка вызвала в Варшаве небывалый резонанс, и надолго. Газеты и журналы, радио и телевидение — все заполнили репортажи, дискуссии, статьи и пересуды на тему графики Пикассо, выставленной в «Захенте». Преобладал энтузиазм и восхищение. Большинство рассыпалось в комплиментах, изумлялось, причмокивало от восторга. «Неистовая жизненная сила», «великое торжество жизни», «экстатический оптимизм, рожденный Природой» — кричали заголовки рецензий или их отдельных подразделов.

Одновременно газеты в информационных сообщениях рассказывали о диких, поистине дантовских сценах, которые разыгрывались во дворе галереи перед открытием. «Подобного наплыва публики не помнят даже старейшие работники „Захенты“. Такого еще не было! — расписывали газеты (особенно утренние). — Утроенный караул вахтеров не справляется с идущей на приступ толпой любителей Пикассо».