Я не напомнил Флоре о нашем знакомстве — из жалости к ней и себе. Вспоминая то время, себя в Буне, сравнивая сидящую передо мной женщину с женщиной моих воспоминаний, я понял, что изменился, стал совсем другим, словно из куколки превратился в бабочку. Здесь, почти в райских условиях Старых Дорог, я тоже был грязным, оборванным, усталым, подавленным, никому не нужным, но при этом ощущал, что я молод, полон сил и у меня есть будущее. Флора же не изменилась. Она жила с сапожником из Бергамо, но не как жена, а как прислуга: стирала, готовила и подчинялась ему во всем беспрекословно. Этот наглый бугай контролировал каждый ее шаг и нещадно избивал при малейшем подозрении, отсюда и синяки у нее на теле. В санчасть она пришла тайком и теперь никак не могла решиться уйти, страшась расправы хозяина.
В Старых Дорогах никто от нас ничего не требовал, не подхлестывал нас, никто нами не помыкал, нам было не от чего защищаться; мы как бы оказались в положении жертв наводнения, которым выделили временное пристанище. В нашей однообразной пассивной жизни приезд грузовика с киноустановкой явился примечательным событием. Очевидно, это было передвижное подразделение, которое обслуживало до этого воинские части на передовой и в тылу и теперь тоже возвращалось домой. В его распоряжении были киноаппаратура, электродвижок и запас фильмов. В Старых Дорогах подразделение пробыло три дня, показывая каждый вечер по картине.
Кино крутили в театре. Вместо увезенных немцами стульев просторное помещение заставили грубо сколоченными лавками, неустойчивыми на покатом полу, поднимавшемся от экрана к балкону. На балконе, также имевшем уклон, оставалась свободной лишь узкая полоса внизу: верхняя же часть гениальным решением таинственных архитекторов Красного дома была разбита на каморки без воздуха и света, обращенные дверями к сцене. В них жили одинокие женщины нашей колонии.
В первый вечер показали старую австрийскую картину, довольно среднюю, неинтересную для русских, зато вызвавшую бурю эмоций у нас, итальянцев. Картина была про войну и про шпионов, немая, с немецкими субтитрами: действие происходило в Первую мировую войну на итальянском фронте. По своей наивности она напоминала фильмы союзников: тот же бесхитростный риторический набор — воинская честь, священные границы, герои с глазами на мокром месте, как у невинных девиц, невероятный душевный подъем, с которым идут в штыковую атаку. Только здесь все было наоборот: австро-венгерские офицеры и солдаты — рослые молодцы, истинные рыцари; лица бесстрашных воинов — одухотворенные и чуткие, а крестьянские, внушающие симпатию с первого взгляда, — суровые и честные. Итальянцы — выставленный на посмешище сброд неотесанных простаков с очевидными физическими недостатками: все, как один, косоглазые, пузатые, узкоплечие, кривоногие, низколобые, все, как один, трусливые и жестокие, таким нельзя доверять. У офицеров лица дегенератов и развратников, приплюснутые тяжелыми кепи, знакомыми нам по портретам Кадорны и Диаца [30]; физиономии солдат напоминают свиные рыла и обезьяньи морды — особенно под допотопными касками, залихватски сдвинутыми на затылок или нахлобученными на глаза.
Злодей из злодеев, итальянский шпион в Вене, выглядел странным монстром, что-то среднее между Д’Аннунцио и Виктором-Эммануилом: из-за неправдоподобно маленького роста ему приходилось смотреть на всех снизу вверх. Он носил монокль и галстук-бабочку и с нахальным видом двигался взад-вперед по экрану на петушиных ногах. Вернувшись в расположение итальянской армии, он с постыдным равнодушием командовал расстрелом ни в чем не повинных десяти штатских тирольцев.
У нас, итальянцев, не привыкших видеть себя в образе «врага», ненавистного по определению, потрясенных тем, что кто-то может нас ненавидеть, картина вызвала смешанные чувства: нельзя сказать, что она нам не понравилась, но в то же время она привела нас в смятение и послужила поводом для полезных размышлений.
На следующий вечер должны были крутить советский фильм, и все ждали его с нетерпением: итальянцы — по той простой причине, что это была первая советская картина, которую им предстояло увидеть, а русские потому, что, судя по названию, она была про войну, а значит, со стрельбой и всякими захватывающими сценами, характерными для такого рода фильмов. Услышав о предстоящем показе, в лагерь нагрянули русские солдаты из ближних и дальних гарнизонов, и у дверей театра возникла свалка. Когда двери открылись, все хлынули в них, с грохотом перепрыгивая через лавки, пробивая дорогу локтями и расталкивая друг друга.
Картина оказалась прямолинейно-наивной. Советский военный самолет совершает из-за аварии вынужденную посадку где-то в приграничных горах. Это небольшой двухместный биплан, в котором летит один только пилот. Устранив поломку, он уже готовится взлететь, когда появляется некий солидный человек из местных, шейх в чалме, подозрительный тип, который, разводя китайские церемонии, начинает вкрадчивым голосом упрашивать летчика взять его с собой. Последний дурак и тот бы сообразил, что перед ним опасный преступник, возможно, контрабандист, главарь заговорщиков или иностранный агент, но простодушный летчик легкомысленно поддается на пространные уговоры и предоставляет ему место на заднем сиденье.
Самолет взлетает. Под ним — великолепно снятые сверху горные цепи со сверкающими ледниками (думаю, это были Кавказские горы). И вдруг шейх ловко извлекает из-под халата огромный револьвер и, уперев его летчику в спину, требует изменить курс. Летчик, не оборачиваясь, принимает молниеносное решение: резко бросает самолет вверх и делает мертвую петлю. Перепуганного шейха отбрасывает на спинку сиденья, его мутит. Летчик как ни в чем не бывало продолжает полет по намеченному курсу. Через несколько минут, после новой серии удивительных кадров, запечатлевших горные выси, бандит приходит в себя, наклоняется к летчику и, снова наставив на него револьвер, повторяет свое требование. На этот раз самолет пикирует, несколько тысяч метров несется носом вниз навстречу отвесным скалам и пропастям. Шейх теряет сознание, и самолет опять набирает высоту. Полет продолжается несколько часов, на протяжении которых мусульманин вновь и вновь угрожает летчику, а тот в свою очередь проделывает фигуры высшего пилотажа. Последняя попытка живучего, как кошка, шейха добиться своего. Летчик бросает самолет в штопор, вокруг облака, величественные горы, ледники, и вот наконец приземление на нужном аэродроме. На шейха надевают наручники; вместо того чтобы свежего, как огурчик, летчика подвергнуть дознанию, степенные командиры пожимают ему руку, и тут же на летном поле он получает повышение и робкий поцелуй девушки, которого, казалось, он давно ждал [31].
Русские зрители бурно реагировали на несуразную историю, аплодируя герою и отпуская оскорбительные реплики в адрес предателя. Но это было ничто в сравнении с тем, что произошло на третий вечер.
На третий вечер показывали «Ураган», неплохой американский фильм тридцатых годов. Герой картины — моряк из Полинезии, новая версия «доброго дикаря», простой человек, сильный и безобидный, которого нагло задирает в таверне пьяная компания белых, и он, защищаясь, легко ранит одного из них. Разумеется, правда на его стороне, но никто не свидетельствует в его пользу. Полинезийца арестовывают, судят и быстрее, чем он успевает что-то понять, приговаривают к месяцу тюрьмы. Он мирится со своим положением всего несколько дней — не только из-за почти животной жажды свободы, стесненной к тому же ненавистными кандалами, но, главное, потому, что чувствует, знает: не он, а белые нарушили закон и, если таков закон белых, значит, это несправедливый закон. Он убивает тюремщика и бежит под градом пуль.
Теперь безобидный моряк становится настоящим преступником. На него идет охота по всему архипелагу, но бессмысленно искать его далеко: он спокойно вернулся в свою деревню. Его хватают и отправляют в каторжную тюрьму на одном из дальних островов, где его ждут работа и плети. Он снова бежит, бросившись в море с крутой скалы, крадет каноэ и много дней без еды и питья добирается до родной земли. Обессиленный, он достигает берега, на который вот-вот обрушится обещанный названием ураган. И страшной силы ураган не заставляет себя ждать, а беглец, как положено истинно американскому герою, борется со стихией, спасая не только свою возлюбленную, но и церковь, и священника, и верующих, наивно посчитавших церковь надежным укрытием. Реабилитировав себя, он вместе со своей девушкой направляется навстречу счастливому будущему, и над ними сверкает солнце, которое пробилось сквозь последние убегающие тучи.