Кунце терпеливо ждал, пока Дорфрихтер переведет дыхание. Терпение было тем, чему он, сын экономки, хорошо научился.

— Я считал, что вы закончили первый год двенадцатым.

— Так и было. — Последовала короткая пауза. — Человек, стоявший передо мной, покончил жизнь самоубийством.

— Что же его заставило?

— Откуда мне это знать? Он был не единственным. Один улан повесился. Командир пришел в ужас, так как он считал, что так офицеру поступать не подобает. Если мне не изменяет память, была еще одна попытка самоубийства. Человек вскрыл себе вены. Еще один пример mauvais goût! [4]Он, правда, остался жив, но ему дали понять, что он должен уйти в отставку. Еще один умер во время учений от перенапряжения. Конечно, упор делался на выработку выносливости. Невыносимые марш-броски на сорок километров были не редкость. Ты можешь быть гением в тактике, но если не выдерживаешь темп в марше, тут же следует минус. Тот, кто писал этот учебный план, понятия не имел о существовании двигателя внутреннего сгорания.

Дорфрихтер сидел с лицом, покрасневшим от возмущения или от тепла, исходившего от кафельной печи; Кунце не мог решить, от чего именно. Ему внезапно пришла в голову мысль, что они поменялись ролями, возможно, еще при первой их встрече в Вене. Кунце был обвиняемым, а Дорфрихтер — обвинителем. Это было мимолетное чувство, но он должен сделать все, чтобы уйти от этого сценария, в который его завлекал Дорфрихтер. Иначе он, Кунце, проиграет в этой борьбе. «Какой борьбе? — спросил он себя. — За что я борюсь? За мое звание майора? За жизнь этого человека? Или за что-то другое, гораздо более важное, за что-то страшное, чему еще и названия нет?»

— Знаете ли вы, что почти все получатели циркуляра по оценке фон Кампанини являлись отличными всадниками? — спросил Кунце.

Дорфрихтер несколько успокоился.

— Нет. От меня ждали, что я это знаю? Честно говоря, я не могу уследить за вашей мыслью, господин капитан. Допускаю, что ваши вопросы должны меня запутать и вовлечь в противоречия. Я бы охотно пошел вам навстречу, если бы знал, куда вы клоните. Уж не хотите ли вы этим сказать, что я намеревался убить десять человек только потому, что они могли дольше, чем я, усидеть в этом проклятом седле?

— Молль этого не мог.

— Вы снова о Молле! Молль! Вы просто замкнулись на этой дряни!

— Почему вы называете его дрянью? Сегодня утром вы уверяли, что едва можете вспомнить о нем.

— Я этого высокомерного дурачка совершенно забыл, а вы просто помогли его вспомнить. Многое, о чем я забыл, сейчас снова вспоминается. Да, наши мнения во многих вопросах различались. Именно он был одним из самых глупых в классе.

— Он закончил курс двенадцатым.

— Вполне возможно. Там было еще несколько личностей такого сорта. Фотографическая память, но ни малейшего интеллекта. Без наставления или устава они не смогли бы отвести взвод от нужника до плаца.

— А что вы скажете о капитане Дугониче?

— Он что, тоже стоит в списке?

— Вас это не должно беспокоить. Вы его что, тоже забыли?

— Черт побери, нет. Я хотел сказать, так точно, нет, — поправился он, ухмыляясь. — Как можно забыть Титуса Дугонича! Это был, действительно, всадник! Атилла гуннов, хотя он и был жалким сербом. На свете нет дикой лошади или дикой бабы, которых он не смог бы укротить.

— Какие у вас с ним были отношения?

— Вообще никаких. Мы принадлежали к разным группировкам. Абсолютное равенство в офицерском корпусе существует только в теории. Подхалимы у него были в чести, с которыми он любил проводить свободное время. Такие вечера обычно заканчивались битьем стекол в кофейнях и отправкой минимум пары полицейских в госпиталь на зависть всем полицейским Вены — ведь, наряду со щедрой платой за молчание, они еще и отдыхали там, то есть лечились, довольно долго. В любом случае он со своими однокашниками практически компанию не водил. Его друзьями были гусары и драгуны венского гарнизона. У них и денег было не меньше, чем у него, да и в пьянке или похождениях с проститутками они ему не уступали. Это было обязательным условием для допуска во дворец Дугонича на Херренгассе. Я уверен, что эти правила действуют и поныне.

— А вы не преувеличиваете? — спросил Кунце. — С чего бы это человек с такими низкими моральными качествами стремился попасть в военное училище и в Генеральный штаб?

— Потому что он это мог себе позволить. Я не имею в виду финансовую сторону. Необходимым интеллектом он обладал. Но использовал его исключительно для того, чтобы сделать карьеру. Полевая служба, сказал он мне однажды, претила ему, поэтому он решил пойти в военное училище. Ну, а когда он попал в училище, тут препятствий для него уже не было.

— Вам он нравился?

— Не совсем. Но он был мне и не противен.

— Лейтенант Хоффер был его другом?

Дорфрихтер сделал удивленное лицо.

— Хоффер? Это не тот ли, который покончил с собой в Инсбруке? Вполне возможно, что они дружили. Ничего не могу об этом сказать. Я уже говорил, что с Дугоничем почти не общался.

Кунце решил захлопнуть ловушку.

— У вас были контакты с капитаном Аренсом?

Аренс не был в числе получателей циркуляра.

Впервые в этот день Дорфрихтер, казалось, не был готов к вопросу. По всей видимости, он не знал, как он должен на это имя реагировать. Кунце казалось, что ему слышно, как напряженно идет работа мысли в голове обер-лейтенанта.

Конечно, Дорфрихтер был готов, что ему зададут многочисленные вопросы по тем десяти фамилиям, которым отправлены циркуляры Чарльза Френсиса. Часами, стоя у окна, он размышлял, как ему на них реагировать, какие ответы он должен давать. Перехитрить, ввести в заблуждение следователя с полным правом принадлежит к стратегии обвиняемого, который должен себя защищать. Но на вопросе об Аренсе обвиняемый споткнулся, хотя и на долю секунды. Эта заминка не прошла мимо внимания Кунце.

Наконец обер-лейтенант заговорил:

— Аренс был номер один. По-настоящему способный и чертовски здоров. Этот будет со временем или шефом Генерального штаба, или его застрелит какой-нибудь лейтенант. Насколько я слышал, он прикомандирован к железнодорожному бюро, хотя он относится к секретной службе. — Дорфрихтер становился все более разговорчивым. — Аренса никто не любил, включая преподавателей. Как они ни пытались усложнить ему жизнь, остановить его они не смогли.

— А как у него обстояло дело с верховой ездой?

— Здесь у него было все в порядке. Не думайте, господин капитан, что старый Кампанини простил бы ему малейшую ошибку.

— Создается впечатление, что он вам довольно сильно нравился. Аренс, имел я в виду.

Дорфрихтер, казалось, был полностью обескуражен.

— Ваше право так думать, — пожал он плечами. — На самом деле я его терпеть не мог.

— Почему же тогда вы не послали ему ваш циркуляр?

Дорфрихтер бросил на него быстрый испытующий взгляд.

— Что вы сказали, простите?

— Почему вы упустили его в вашем списке? Мадер был там, Герстен, Принц Хохенштайн и семеро остальных, но Аренса там не было.

— О, так их было действительно десять. Большое спасибо за информацию.

— Да, десять. Но почему не одиннадцать?

Дорфрихтер откинулся на спинку своего стула, явно наслаждаясь ситуацией.

— Я же был номер 18, не так ли? Если убрать троих, я становлюсь номером 15. Таким образом я бы продвинулся в списке вперед. Из десяти кандидатов убить троих — это был очень осторожный прогноз. В конце концов, я не хотел никакого массового убийства.

— Так, значит, вы признаете, что рассылали циркуляры? — тут же отреагировал Кунце.

— Черт побери, конечно нет. Конечно не признаю, — раздраженно сказал он. — Я только хотел услышать, что бы вы на это сказали, и вы сказали именно то, что я ожидал.

Он перевел дух и снова сел.

— Можно мне для разнообразия задать один вопрос, господин капитан? — Его голос звучал устало. — Почему все ваши усилия нацелены только на меня? Почему не номер 16, или 17, 19, 20, вплоть до 25? И им было бы выгодно убрать стоящих в списке перед ними.