— Она и сейчас красива, хотя должна вот-вот родить.

— Да, я знаю. Это было в газете. Я написал ей после ареста Петера, но она не ответила.

— Как ты думаешь, почему она вышла за него замуж? Была ли это любовь или ей хотелось оказаться в обществе?

— Я убежден, что она его безумно любила. И страшно ревновала, каждый слух о его похождениях сводил ее с ума. Тогда даже помолвка чуть было не расстроилась. Мне она об этом никогда не рассказывала, она слишком горда для этого, но ее сестра Тильда, жена строителя, о котором я тебе говорил, та мне все поведала. Я часто тогда встречался с ней. Она не такая красивая, как Марианна, но…

— Но не такая неприступная?

— Я этого не говорил. Ее муж, старый мешок с деньгами и большой любитель выпить, вдвое старше ее, но мама Грубер посчитала, что он будет хорошей партией для Тильды. Бедная Марианна, по крайней мере, вышла замуж по любви — хотя сейчас она наверняка жалеет об этом.

— Я так не думаю. Она стойко держится за него. Как долго, поживем — увидим.

— Наверное, до печального конца. Если бы у вас в тюрьме были надзиратели-женщины, было бы иначе. А так она уверена в его верности. И я полагаю, это для нее самое главное.

Кунце пробыл у Герстена еще некоторое время. Они вспоминали общих друзей и знакомых. Из всех детей и племянников Хартманнов фрау Кунце больше всех нравился Ганс фон Герстен. И Эмилю, хотя между ними было восемь лет разницы, он тоже нравился. Мальчишкой Ганс постоянно обращался к нему, если ему нужен был совет или помощь в домашних заданиях, — дети генерала были довольно дикими и большими эгоистами. Сейчас, когда они сидели друг против друга, Герстен испытывал такую же полную уважения симпатию, как и тогда, в детстве. Кунце, казалось, нисколько не изменился, ни внешне, ни внутренне. «Прирожденный юрист», — подумал Герстен. Он никогда не встречал другого человека, который бы оставался так свободен от влияния всех предубеждений и предрассудков общества, как Кунце.

Когда Кунце вышел из Михаэлевских ворот, снег уже шел большими пушистыми хлопьями. Всегда, когда он бывал в центре, делал круг через площадь Иосифа. Еще не будучи военным, ему довелось побывать в Риме, Венеции, Флоренции, в Париже и даже в Лондоне, но, на его взгляд, ничто из шедевров архитектуры не могло бы сравниться с совершенством этой площади. Он любил ее всем сердцем — так, как человек любит часть собственной страны. Он постоял под арками, глядя на памятник напротив, которому все сильнее идущий снег придавал мягкие очертания, — памятник Иосифу II, вне времени и одиноко стоявшему на своем пьедестале.

Кунце снова подумал о тех сумасшедших, которые ждут не дождутся, как бы развязать войну. Он вспомнил рассказы прабабушки Хартманн об ужасах наполеоновской войны: о страшных опустошениях и тысячах беженцев, о страхах перед вторгшимся врагом. Откуда этим людям знать, не кончится ли война тем, что казаки будут грабить дворец Хофбург, а стрелки из Монтенегоро палить по окнам на Ринге? И смогут ли потом люди с той уверенностью, которая стала уже привычной в относительно мирные годы, строить планы на будущее для своих детей и внуков?

Едва Кунце вернулся домой, как позвонил доктор Гольдшмидт. Телефон был всего несколько месяцев назад установлен в его рабочей комнате, и он все еще не мог привыкнуть к мысли, что любой, у кого есть несколько геллеров, чтобы заплатить за звонок, может позвонить ему. «Замечательная вещь для бюро, — подумал он, — так как жизнь становится все сложней, но иметь аппарат в собственном доме — это совсем другое».

— Простите, что беспокою вас в нерабочее время, — сказал адвокат, — но я подумал, что вы должны сразу узнать, что фрау Дорфрихтер родила. Это мальчик. Четыре кило!

«Как радостно взволнован голос этого стареющего повесы», — подумал Кунце.

— Когда же это произошло?

— Сегодня, в шесть часов вечера. Бедной малышке это тяжело досталось. Схватки начались вчера вечером. Около трех часов утра я позвонил профессору Хайну. Он спас ей жизнь и ребенку тоже. Акушерка угробила бы их обоих.

— Откуда же вы узнали, что у нее начались роды?

На другом конце провода возникла пауза.

— Я взял с матери обещание, что она мне сообщит об этом. Вообще-то я хотел, чтобы фрау Дорфрихтер рожала в клинике, но она отказалась. Она ужасно боится чужих. Когда я узнал о том, что роды начались, я поспешил к Груберам.

— Фрау Дорфрихтер должна быть безумно счастлива, — сказал Кунце, не в силах сдержать сарказма, — иметь такого человека, как вы, в качестве защитника — всегда готового к услугам, далеко выходящим за рамки долга!

За ужином Кунце рассказал Розе о рождении ребенка. Она долго смотрела на него, и ее глаза наполнились слезами.

— Пожалуйста, не начинай плакать, — сказал он раздраженно. — Все просто переполнены состраданием к этому парню. Петиции, душераздирающие истории. Завтра устроят вокруг этого ажиотаж: «Отца младенца злодей аудитор держит в тюрьме!», «Муки одинокой женщины!». Вся нация погружена в скорбь, и никто, ни одна душа не думает о Рихарде Мадере, который сдох как собака, в судорогах, от боли, захлебнувшись собственной кровью.

— Я плакала не из-за Дорфрихтера, — резко сказала Роза. — И вовсе не из-за его жены.

— А из-за кого же?

— Из-за нас! — И она посмотрела на него таким холодным, полным возмущения взглядом, какого он раньше не видел. — У нас никогда не будет ребенка.

Какое-то время он не знал, что должен ответить. То, что она мечтала вместе с ним иметь полноценную семью, не приходило ему в голову. В ее тридцать семь лет, она, по его мнению, вышла из возраста, когда заводят детей. Но видимо, она считала иначе, и это испугало его. Решив, что это — ее вызванная дурным настроением необдуманная выходка — явление временное, Кунце спросил:

— Мы ведь, насколько я знаю, не женаты. Ты что, хочешь завести внебрачного ребенка?

— Для меня это не играет никакой роли. Лишь бы ты был со мной.

— Хорошо. Я буду иметь это в виду. Но прежде чем мы посвятим себя этому проекту, мне нужно уладить кое-что важное.

— Куда же ты собрался?

— Я должен сообщить счастливому отцу эту новость.

7

Свисавшая с потолка 25-ваттная лампа с белым эмалированным абажуром освещала камеру Петера Дорфрихтера тускло и безрадостно. Заключенный лежал на узких нарах, ночная рубашка была расстегнута на груди, а голова лежала на подушке с наволочкой из грубого льна. Ноги под тяжелым одеялом были вытянуты. Он еще не спал и сел, когда услышал звук ключа в замке. Охранник открыл Кунце дверь.

— Разрешите обратиться, господин капитан, — сказал охранник. — Может, лучше мне тут побыть?

— Не нужно, — ответил Кунце.

— Должен я перед дверью подождать, господин капитан?

— Возвращайтесь в караульное помещение. Если надо будет, я позвоню.

Как и другие камеры для офицеров, камера Дорфрихтера была оборудована звонком, с тем чтобы арестованные могли в любое время вызвать охрану. В камере номер один в это время сидел лейтенант, обвиняемый в растрате полковых денег. Остальные камеры были пусты.

Лицо Дорфрихтера было серым на фоне побеленной стены.

— Она умерла, — глухо сказал он.

— Поздравляю! У вас родился сын, — сказал ему Кунце.

Дорфрихтер не пошевелился. Он смотрел совершенно безучастно, только глаза его неотрывно следили за Кунце.

— Она умерла, правда?

— Да нет же, она чувствует себя превосходно. Это были нелегкие роды, но мать и дитя в прекрасном состоянии.

Дорфрихтер глубоко вздохнул и через некоторое время пробормотал:

— Благодарю вас, господин капитан.

Он порывался встать. Кунце остановил его.

— Ложитесь. Я не хотел тревожить вас так поздно, но подумал, что вы имеете право узнать, что стали отцом.

— Вы очень внимательны. Вы не хотели бы присесть?

Кунце сел на один из двух стульев у стола. Обер-лейтенант облокотился на изголовье лежанки. Со своими спутанными волосами он выглядел лет на десять моложе. Известие, что он стал отцом, повергло его, казалось, в задумчивое настроение. Впервые, с тех пор как Кунце имел с ним дело, с его лица исчезло выражение высокомерия и заносчивости.