Это — внешняя сторона дела. Что же случилось в действительности? Чем дольше доктор сидел на веранде и размышлял об этом, тем меньше он понимал. Не то чтобы он ничего не мог вспомнить, но мысли у него путались. В голове уже не было ясности. Там царили полный хаос и беспорядок. Его охватило нарастающее чувство мучительной неловкости, конца которому не предвиделось.

Итак, еще раз: на следующий день доктор покинул Индонезию. Ему даже оплатили авиабилет. Никто не пришел в аэропорт, чтобы с ним попрощаться. Ни Бем-Панг, часто навещавший доктора вечерами, чтобы помассировать ему ноги, ни Порнтхеп, который всегда приносил ему свежие цветы, а иногда даже бутылочку пальмовой водки — они, стоя на террасе, вдвоем опустошали ее, без слов вглядываясь в душные сумерки, прежде чем вместе войти в дом. Тогда на летном поле присутствовали лишь несколько солдат в смешных ядовито-зеленых пляжных шлепанцах. На плечах у них висели устаревшие винтовки. Они, скучая, покуривали свои гвоздичные сигареты, как будто лишь между делом хотели удостовериться в том, что доктор действительно сел в машину. Когда затем подали самолет, доктор пошел по летному полю, пахнущему близкими джунглями, сопя от ярости, потому что ему было очень стыдно.

Через Бангкок он прилетел в Калькутту. Там задержался на несколько дней, раздобыл в городской больнице пятьдесят ампул морфия и потом, руководствуясь интуицией, полетел в Порт-Блэр, на индийские Андаманские острова [115].

Там было безотрадно. Богом забытые, уединенные острова напоминали Банда Нейру, и это ему нравилось. Андаманы были зелеными: зеленые безобразные пятна на лице исполинского моря. Вечером поднимался ветер, и доктор, взяв такси, ехал в гостиницу на крутом берегу. Там, сидя на веранде, он пил одну рюмку водки за другой, оцепенело смотрел на красные скатерти, а потом снова — вдаль, на море.

К водке он просил соленых орешков, но симпатичный молодой индийский официант каждый день приносил ему сушеные сливы. «Is very good for bowel movement» [116], — говорил он, качая головой, и ставил на стол пиалу. Это было действительно безотрадно.

— Господи, и как же такое могло случиться? — вслух проговорил доктор и потряс головой, что сделало его еще более пьяным.

Опять кто-то рассмеялся, он обернулся, но никого не увидел.

Со времени скандала на Банда Нейра прошел уже почти год. Столько времени доктор и провел на индийских Андаманских островах. Собственно говоря, иностранцам разрешалось оставаться здесь только пятнадцать дней, но доктор сумел договориться с шефом полиции: каждые две недели ему в паспорт ставили выездной туристический штемпель, потом один рыбак вывозил его в море, за пределы трехмильной зоны, там оба напивались в стельку, а рано утром рыбак опять доставлял его к молу в гавани Порт-Блэра, где доктор получал от начальника полиции теперь уже въездной штемпель. За это он каждый раз дарил чиновнику бутылку Johnny Walker Black Label и две ампулы морфия.

Доктор уже много раз летал в Калькутту, чтобы неподалеку от Саддер-стрит обзавестись новыми ампулами.

В свое время он завел бартерную торговлю с одним сикхом: морфий на героин, который он, в свою очередь, выменивал на оружие у мусульманского торговца сукном. Ничего особенного: пара револьверов, время от времени — старая винтовка и один раз — автомат. Опять же, оружие он добывал вместе с рыбаком, который каждые две недели отвозил его далеко в море, к племенам коренных жителей на самом дальнем острове архипелага, планировавшим какое-то восстание против индийского правительства островной столицы.

Время от времени он разбавлял героин смесью зубной пасты и дешевого мыльного щелока. Совестно ему не было, лишь иногда он мысленно возвращался к вечерам с Порнтхепом, к этим тихим ночам на море Банда [117], тогда он ненавидел себя и то, что он теперь делает здесь, на этом забытом Богом зеленом клочке земли. Когда-то у него была кафедра. Господи, а здесь, на Андаманах, он больше никому не говорил, что он доктор, — из страха, что дурная слава может его настигнуть. Иногда он так сильно все ненавидел, что напивался в одиночку до бессознательного состояния и потом, перед тем как окончательно отключиться, еще впрыскивал себе под колено морфий. И тогда уже ни о чем не мог думать, а только спать.

Доктор однажды уже жил в Индии, в начале шестидесятых, и в ту пору вместе с Алленом Гинсбергом [118]и его другом Питером Орловски [119]таскался по героиновым трущобам Калькутты и Бомбея. Гинсберг был олицетворением смертельной скуки, писал плохие стихи, носил завшивевшую бороду и изо рта у него воняло. Он и Орловски целыми днями рассказывали, насколько все же лучше Танжер [120], насколько покладистее и чище тамошние мальчики, и так далее.

Доктору надоело все это слушать, и в Бенаресе [121]он умышленно потерял обоих из виду Еще раз он увидел их, месяцы спустя, в массажном салоне для мужчин в Мадрасе, но когда они подошли к нему он быстро прикрыл лицо носовым платком и забормотал молитву на хинди. Они с ним не заговорили.

Через несколько месяцев в баре бомбейской гостиницы «Тадж Махал» он встретил Моравиа [122]и Пазолини [123]. Оба как раз ужасно поссорились, и присутствие доктора оказалось для Пазолини желанной возможностью высказать свое мнение о Моравиа постороннему человеку. «Что за сплетник, — все снова и снова повторял Пазолини. — Господи, какой жалкий сплетник!..»

В тот вечер доктор напился до такой степени, что Пазолини пришлось на такси отвезти его в больницу. У него было алкогольное отравление. Больше он никогда ни того, ни другого не видел.

Однажды, несколько лет спустя, он получил от Моравиа почтовую открытку из Акапулько [124], заполненную пошлостями о погоде и о тамошних ловких мальчиках, прыгающих в воду со скал, внизу Моравиа написал: «С самым сердечным приветом, Сплетник», — и доктор долго над этим смеялся. К тому времени Пазолини уже был убит. Эту открытку доктор, к сожалению, забыл в бомбейской библиотеке, между страницами книги по статике и мостостроению.

После этого он несколько лет прожил в Таиланде, сначала в небольшой деревушке неподалеку от Чианг Рая, в Золотом треугольнике [125], а затем, когда его доконали тамошний климат и постоянно повторяющиеся приступы малярии, перебрался в Бангкок. Там, на севере, его кожа приобрела желтоватый оттенок, и белки глаз тоже стали желточно-желтыми. В Бангкоке он решил пройти курс лечения. К тому времени он страдал не только от малярии, но еще и от гепатита, и, как минимум, от одной венерической болезни. Тем не менее, таиландский врач через неделю выписал его из госпиталя.

В Бангкоке он избегал европейцев. Это, как помнилось доктору, было в конце шестидесятых. На приемы в посольствах его не приглашали, даже на сомнительные и печальные приемы таких стран, которые, собственно, никаких приемов устраивать не могли, — вроде Боливии и Ливии. Когда он показывался в барах Патпонга, американские журналисты, которые там сидели, пили и лапали девиц между ног, смеялись над ним, как над дешевой копией Уильяма Берроуза [126]. Его это мало трогало. У него была трубка с опиумом, он был доктором и мог выписывать себе столько рецептов, сколько душе угодно. И он завел себе много маленьких тайских друзей, все они могли жить у него сколько хотели.