— Ничего, — сказала хозяйка. — Бывает. Это легко случается, если человек приходит в дом, где он никого не знает.

— Разве он никого не знает? — удивился я.

— Кто?

— Ваш папаша.

— Я говорю не о папаше. Извините, я пойду распорядиться по хозяйству.

«Сдержанный аристократ» поклонился и… сейчас же уступил место «душе нараспашку».

— Господи! Такие прелестные ручки, созданные для ласк, должны хлопотать по хозяйству… Знаете что? Скажу вам откровенно: я познакомился с вами всего несколько минут, но чувствую себя, как будто знаком десять лет. Ей-богу! Так что вы со мной не стесняйтесь. Хотите, я пойду, помогу вам по хозяйству.

— Что вы! Мне ведь придется заглянуть на кухню…

— Заглянем вместе! Эхма! Ей-богу, нужно быть проще. Вы мною располагайте… Я могу все: ветчину нарезать, бутылки откупорить…

— Да нет, зачем же. Тем более что на кухню нужно проходить мимо детской, а дети спят…

— Как! У вас есть дети, и вы, плутовка этакая, молчите? Да ведь я обожаю детей. Они сразу подружатся с большим дядей. Я им сделаю разные кораблики, бумажные треуголки… Хе-хе! Я сейчас пойду к ним повозиться.

— Извините, но это неудобно. Они уже заснули. Вообще, я думаю, что управлюсь сама…

Она быстро повернулась и ушла. «Рубаха-парень» сжался и, превратившись в «меланхолика», обратился к группе дам, сидевших в углу около пальмы.

Я подошел к ним, опустился на стул и, свеся голову, вздохнул.

— Я вам не помешаю?

Дамы умолкли и взглянули на меня.

Я подпер подбородок рукой и задумался.

Все молчали.

Я провел рукой по волосам, будто отгоняя мучительные мысли, и прошептал:

— Как тяжело!

— Что… тяжело? — спросила участливо одна из дам.

— Это все… Этот блеск и шум… К чему он? В жизни человека на каждом шагу самообман!

Две дамы встали и сказали третьей:

— Пойдем, mesdаmes. Вы не видели новую картину в кабинете? Пойдем посмотрим.

Я остался с четвертой дамой. Чутье мое подсказывало, что я наделал ряд ложных шагов и поэтому являлась настоятельная необходимость загладить все это…

Выручить должен был «рубаха-парень», но с примесью старческих покровительственных ноток, свойственных пожилому бонвивану, общему любимцу.

— Прыгаете все? — спросил я равнодушно.

— Как… прыгаю?

— Еще не замужем?

— Нет, я девушка.

— А-а… Сердечко-то, наверно, ток-ток делает…

Я засмеялся добрым старческим смешком.

— Женишка вам найти надо. Хе-хе. Буду приходить детишек нянчить. Да вы не краснейте — мне ведь можно извинить…

— Я замуж не хочу.

— Ах вы, моя козочка! Она не хочет замуж!.. Видели вы такое? Небось, когда этакий, какой-нибудь черноусый паренек прижмет к себе покрепче да поцелует…

— Послушайте! Я не привыкла, чтобы мне так говорили…

— Хе-хе! Глазеночки, как мышонки, бегают. Ну да молчу, молчу. Я ведь, мои ангелок, приличия знаю и ничего такого не скажу и не сделаю. Пошутить могу, но уж, например, рыбу с ножа есть не буду!

Читатель, вероятно, заметил, что я уже несколько раз упоминал об этом неумолимом условии, предъявляемом хорошим тоном человеку из общества. Дело в том, что из всего сложного кодекса светских условностей я знал только одну эту условность и, признаться, берег ее до ужина про запас, — чтобы за ужином одним этим приемом исправить все предыдущие ложные и неправильные шаги.

Увидев меня, распоряжающимся рыбой только при помощи вилки, всякий сразу бы понял, что все предыдущие слова и действия были только чудачеством пресыщенного аристократа.

Поэтому я очень обрадовался, когда хозяин вышел из карточной комнаты и пригласил всех к столу.

Я сел очень удачно: напротив хозяйки и наискосок от девицы, которая знала меня за добродушного чудаковатого старика.

Я ловил на себе их презрительные, сердитые взгляды и думал: «Ничего, миленькие. Светское воспитание не в том, что я заговорил насчет женихов или там хотел помочь хозяйке по хозяйству! А вот нож для рыбы, хе-хе… Посмотрим, многие ли из вас будут обходиться „без помощи ножа…“»

Скажу прямо и откровенно: это был мой единственный ресурс, единственная надежда исправить первое неудачное впечатление, которое я иногда произвожу на людей.

От закуски я отказался и, напустив на себя манеру № 3 (сдержанный аристократизм), стал ожидать рыбы.

После закуски подали какую-то зелень и жареных птиц.

Мой сосед, отставной полковник, спросил меня:

— А вы почему же не кушаете?

— Спасибо, не хочется. Вообще, знаете, эта бурная светская жизнь утомляет…

— Да-а, — сказал полковник.

— И потом, мы, светские люди, прямо-таки окружены условностями. Того нельзя, этого нельзя. Вы знаете, до чего дошла светская изощренность?..

— До чего?

— Немногие это знают, но это верно: вы можете представить, что рыбу теперь едят только одной вилкой…

— Да это уже всем известно! — возразил полковник.

Я тонко улыбнулся.

— Не всем-с. Вот посмотрим-с, когда подадут рыбу.

— Да ее сегодня, вероятно, не будет, — возразил полковник. — Смотрите, уже подают пломбир.

Я побледнел.

— Как? Значит, рыбы не будет?

— Не знаю, — пожал плечами полковник. — Разве что вам ее подадут после пломбира.

Сердце мое упало.

«Господи, — подумал я, — стоит ли знать все тонкости и ухищрения светской жизни, если их нельзя применить. К чему моя воспитанность, мой лоск? Все пошло прахом!»

Расстроенный, я отказался от пломбира, извинился перед хозяевами («аристократ» и отчасти «меланхолик») и, не досидев до конца ужина, ушел.

Одураченный хиромант

— Тебе нужно непременно пойти к хироманту, — сказал мне дядя. — Он удивительно верно предсказывает настоящее, прошедшее и будущее… Мне, например, он предсказал, что я умру через 15 лет.

— Не могу сказать, чтобы это было «удивительно верно», — возразил я. — Подождем!

— Чего подождать?

— Да 15 лет. Если он окажется прав — так и быть, пойду к нему.

— А если он сам умрет до этого? — сказал дядя.

Я призадумался. Действительно, смерть этого удивительного человека поставила бы меня в безвыходное положение… Стоило ему только протянуть ноги, как я оказался бы совершенно слепым человеком, не могущим заглянуть в свое будущее и вспомнить далекое и близкое прошлое.

«Кроме того, — пришла мне в голову мысль, — мне есть полный расчет узнать время своей смерти. Вдруг да я умру недели через три? А у меня как раз в банке лежит тысчонка рублей, с помощью которой я мог бы должным образом скрасить свои последние предсмертные дни».

— Ладно, пойду, — согласился я.

Хиромант оказался чудесным человеком: без всякой гордости и заносчивости — как, в сущности, и подобает человеку, отмеченному Богом.

Он скромно поклонился и сказал:

— Хотя будущее и скрыто от пытливого взора людей, но есть на человеческом теле такой документ, по которому опытный, знающий глаз прочтет все, как по книге…

— Неужели?

— Такой документ — ладонь руки! Нет на земном шаре двух одинаковых ладоней у разных людей, и линии руки отражают все: характер, привычки, поступки и наклонности человека!

Сердце мое задрожало.

«Черт возьми! — подумал я. — А я только вчера потихоньку утащил у приятеля сигару, которую тот собирался закурить. Правда, этот поступок заключал в себе элементы чистейшей шутки, но если проклятая рука покажет самый факт, не осветив его с настоящей точки зрения, — в каком позорном положении окажусь я, похититель сигар… Сумею ли прямо посмотреть в глаза хироманту?»

Я визгливо засмеялся.

— Презабавную я вчера шутку выкинул… Мы чуть не померли со смеху! Вынул мой приятель сигару, полез за спичками, а я — фью! Взял да и утащил ее. Вы, надеюсь, не сомневаетесь, что это была шутка?

Хиромант с некоторым изумлением взглянул на меня и сказал:

— Итак, позвольте вашу руку.

— Вот вам моя рука, — взволнованно протянул я руку. — Говорите все, как есть! Если мне угрожает что-нибудь ужасное — пожалуйста, не стесняйтесь! Я приготовился к самому худшему!