— Молчи, ты! Ишь!
Ребенок плакал.
Сыщик Иван Николаич раздувал щеки, барабанил по ним кулаками и прыгал на одной ноге.
Ребенок притих немного. Широко открытыми глазами глядел на пляшущего сыщика.
— Готово, — сказал околоточный. — Молчит. Укутайте его получше, а я пока напишу протокол.
— Забираете? — спросил хозяин квартиры.
— Забираем.
И с неожиданным раздражением докончил:
— А то как же ты бы думал?! С нас, брат, тоже спрашивают!
Обыкновенно эпиграф к рассказу автор ставит вначале. Позвольте мне сделать это же — в конце. По двум причинам:
1) я хотел сохранить обаяние художественного вымысла в своем рассказе;
2) и все-таки я не хотел бы, чтобы меня заподозрили в вымысле.
Эпиграф:
Выселение 2-летнего ребенка, «не имеющего права жительства».
По постановлению курского губернского правления на днях было выслано из Курска семейство зубного врача еврея Когана. Уезжая, ввиду морозов, семья оставила 2-летнего ребенка в знакомой семье. На другой день туда явилась полиция и потребовала, чтобы ребенок был отправлен из Курска как лицо, не имеющее права жительства. На объяснение, что ребенок оставлен ввиду морозов, полицейский чиновник заявил, что он дает отсрочку на три дня. Если через три дня ребенок не будет отправлен из города, его проводят по этапу.
Василисы Темные
Многие утверждают, что в прежние времена нравы были грубее, суровее, что жестокость была самым ярким качеством наших предков. Как на иллюстрацию этого, указывают на факт из жизни князя Василия Темного: поймали князя Василия родные братья и выжгли ему глаза. После этого ослепленный князь стал знаменит под именем Василия Темного, а история заклеймила поступок братьев, назвав его варварским, жестоким, бесчеловечным…
Можно согласиться с тем, что это были жестокие, варварские времена, но радоваться, что эти времена уже прошли — преждевременно и легкомысленно.
Многие не знают того, что в наши дни, в наш культурный добросердечный век — жестокие братья нашли целую армию последователей, и под покровом тайны эти дикари совершают грубо и безнаказанно свои ужасные, леденящие кровь, операции. Тягостнее всего то, что, вместо крепких, терпеливых мужчин, они выискивают своих жертв среди нежных кротких девушек, и без жалости и милосердия фабрикуют целые легионы Василис Темных, которые бродят потом по свету, жалкие, незрячие, незнающие — куда им приткнуться и что им делать?
Бродят эти Василисы Темные по свету и мстят за себя другим — ослепляя всех подвернувшихся, так же грубо и так же жестоко…
Ужасный век.
У родителей девицы Василисы собрались однажды гости, — народ всё внешне культурный, изысканный, но таящий под этим наружным блестящим слоем самые разнузданные жестокие инстинкты…
Сидят и разговаривают мирно, тихо, с видом самых закоренелых интеллигентов.
Среди разговора хозяйка дома вдруг встает и с улыбкой поворачивается кь девушке Василисе, своей единственной, горячо любимой дочери:
— Васенька… Может быть, ты что-нибудь споешь нам?
— Хорошо, мама.
Василиса встает; подкрадывается к пианино и, схватив с этажерки лист бумаги, начинает кричать. Все понимают, что пианино стояло, никого не задевая, что оно ни в чем не виновато и, поэтому, незачем на него кричать и бить его кулаками по зубам… Да если даже предположить, что этот инструмент — обвиняемый, а Василиса читает ему по бумажке обвинительный акт, — даже в этом случае прокурор не должен кричать во всё горло и набрасываться с кулаками на преступника.
Избитый, оплеванный, униженный инструмент громко и жалобно рыдает, разъяренная Василиса кричит на него, а гости сидят, не шевелясь, и никому не придет в голову вмешаться в эту историю.
Наконец, судебная ошибка сделана, инструмент осужден, и Василиса, успокоившись и как будто даже стыдясь своей горячности, замолкает… застенчиво мнет в руках обвинительный акт…
Гостям нужно было бы тактично промолчать, а они встают, окружают Василису и начинают лениво мямлить:
— Очень мило! Оч-чень прекрасно! У вас несомненный талант. Вам нужно идти на сцену.
Невидимые ножи сверкают в их руках, они тычут этими ножами в ясные, красивые Василисины глазки и — свершается страшное дело: девушка Василиса делается Василисой Темной! Дикари в смокингах ослепили ее…
Мать всплескивает руками.
— Так вы думаете, у неё есть талант?
— О, помилуйте!
— И ваше мнение таково, что ей нужно идти на сцену?
— Конечно! Заправской артисткой будет.
Василиса Темная сидит в кресле и мечтательно улыбается.
— Мама… слышишь? Я буду артисткой.
— Слышу, дочка.
— В таком случае, я начну серьезно учиться. Слышишь, мама?
— Да, милая. Я горжусь тобой!
— Я так счастлива, мама. И она кротко улыбается…
О! когда ослепляли Василия Темного, он, наверное, ревел как бык. Недаром говорят, что женщины терпеливее переносят боль, чем мужчины.
На другой день Василиса Темная одевается во всё лучшее и отправляется к профессору пения.
— Что вам угодно? — спрашивает профессор, критически всматриваясь в её незрячие глаза.
— Я хочу серьезно заняться пением. Вчера один знакомый — Сергей Сергеич — сказал, что у меня хороший голос.
Профессор усмехается, но она не видит этого — Василиса Темная.
— Сергей Сергеевич сказал? Так… Тогда, конечно… Ну-ка, спойте что-нибудь.
Василиса Темная открывает рот и начинает кричать, глядя в угол незрячими глазами.
— Гм… — говорит нерешительно профессор. — Конечно, всякий голос можно обработать, но требуется такая уйма труда и усилий…
— Я вам заплачу две тысячи рублей! — поспешно заявляет Василиса Темная.
— О, в таком случае…
Ее ослепили… Ослепляет и она. На каждый профессорский глаз накладывается куча кредиток — и вторая жертва людской бестолковости начинает кричать дуэтом вместе с Василисой Темной.
Через год Василиса Темная надевает лучшее платье и идет к оперному антрепренеру.
— Я хочу к вам поступить.
— А ну-ка изобразите что-нибудь.
Очевидно, Василисе Темной не нравится фамильярный тон антрепренера, потому что она накидывается на него и начинает кричать.
— Помилуйте — бормочет антрепренер смущенно. — Зачем же кричать? Простите, если я что-нибудь…
— Да это я не кричу на вас. Это я спела на пробу.
— Ага! Вот оно что… У нас, видите ли, певиц полный штат. Больше не надо.
— Ничего, — успокаивает его Василиса Темная. — Одна лишняя певица не помешает. Каких-нибудь пятьсот рублей в месяц.
— Нет, не надо.
— Ну, я так пока буду петь, бесплатно.
— Да нет, не надо.
— Ну, я вам буду платить пятьсот рублей. Мне бы только выступить…
Антрепренер сразу делается Василием Темным. Мужественно превозмогая боль в ослепленных глазах, он торопливо говорит:
— В таком случае — пожалуйста. Выйдя от антрепренера, Василиса Темная садится на извозчика и едет к рецензенту бульварной газеты.
— Чем могу служить?
— Я певица… завтра мой дебют в опере. Нельзя ли…
— Можно. Знаете, какое на западном побережье Америки несчастье случилось? Страшное наводнение! Тысячи туземцев остались без крова… осиротевшие семьи… Потрясающая вещь!..
— Ну?
— Собираю пожертвования. Не дадите ли? Триста.
Василису Темную, профессора пения и антрепренера — ослепляли другие. Самоотверженный рецензент мужественно и бестрепетно стремится ослепиться сам…
Утром меломаны покупают газету и читают:
— «Первый дебют молодой певицы Василисы Темной прошел с громадным успехом. У нас есть несомненные данные утверждать, что из неё выработается первоклассная певица с редким по красоте тембра голосом».
Меломан не догадывается, что это за «несомненные данные». Взор его постепенно темнеет, меркнет, и к вечеру — глаза совершенно слепнут.