— И я ехал к вам с своим планом итальянского путешествия, с такой надеждой на вас... Подвергнуться насмешкам в моем случае опаснее, чем в вашем. Вас еще пожалеть могут, если ничего не выйдет, а меня осыпят насмешками... если не в глаза, так заочно! Да вот еще что... Она-то вас любит?
— Я люблю ее, — отвечал Богоявленский, — а она свободна и богаче меня в пятнадцать тысяч раз, так как у меня ничего нет, а у нее пятнадцать тысяч. Значит, если она согласна, она знает, что делает...
Милькеев помолчал и поколебался, но начать дело и не доделать... это хуже всего!
— Бывает ведь и так, что девушка, любя безнадежно, выходит с горя за другого! Бывает ведь и так! — сказал он.
Богоявленский покраснел.
— Не знаю, насколько любит она теперь Лихачо-ва, — отвечал он прямо, — но знаю, что любила прежде, что она была его любовницей; но ведь вы понимаете, должно быть, что это все вздор... Из такой женщины скорее выработается друг, чем из невинной и презренной фитюльки, которая сама не знает, что она будет завтра...
— Я иначе вас и не судил... Но заметьте, что в такой-то женщине и друге особенно надо искать откровенности и правды... Уверены ли вы, что она с вами вполне пряма? Дело не в верности, а в искренности... уверены ли вы...
— Почти... — отвечал Богоявленский с болью на сердце.
— Смотрите, смотрите, я бы на вашем месте подумал бы, да и подумал.
— Спасибо за совет... Я вам дам ответ дня через три.
— Конечно, обсудите хоть сколько-нибудь... Я так буду гордиться, что мог увлечь такого человека, как вы... Я изною от нетерпения... Подумайте... подумайте, где мы будем, что увидим, к чему привыкнем... Прощайте...
— Подумаю, подумаю... Прощайте, — отвечал Богоявленский, и в первый раз, с тех пор, как он знал Миль-кеева, он задумчиво вздохнул.
Милькеев, не совсем довольный своей полуудачей, прошел опять мимо старика, который бродил по зале, едва поклонился ему, и, не встретив Любаши и Сережи и никого из старших, уехал опять к Лихачеву, а Богоявленский не спал до рассвета, ходил по комнате, даже в большие нежилые покои вышел, чтобы дохнуть свободнее, и половицы в огромной зале так скрипели всю ночь от его шагов, что Анна Михайловна наверху испугалась и завернулась с головой в одеяло.
Милькеев вернулся от Богоявленского в десять часов утра, подождал Лихачева до полуночи и потом заснул как нельзя спокойнее. Лихачев только часам к четырем утра приехал домой. Сперва он часа два подряд убеждал Ше-махаева дать Милькееву денег; написал, наконец, расписку и подписался под ней сам; потом, довольный успехом и вспомнив приличное и выгодное для него поведение Варвары Ильинишны в Троицком зашел в гостиную и застал ее за пяльцами. Варя с улыбкой протянула ему руку.
— Вот это дело, Варвара Ильинишна, — сказал он, — если бы вы были всегда такие... Что ваша школа? Я слышал об ней в Чемоданове.
— Я думаю, там от нас с Алексеем Семенычем одни кости остались — так нас за это изгрызли... Я рада-радешенька, что нет охоты туда ездить теперь... Гораздо лучше... Посмотрите, хороша эта подушка?..
— Подушка недурна, а школа что ваша, я спрашиваю?
— Подушка недурна, а школа еще лучше... Три девочки и два мальчика уж без складов стали читать. Правду говорит Алексей Семеныч, что женщины способнее вашего брата.
— Я думаю оттого, что у них больше желанья нравиться и угодить, — отвечал Лихачев, вставая, — однако прощайте; у меня дома гость — Милькеев...
— Вот, гость! друг закадычный, а не гость... Подождет — посидите... Ну, посидите еще... Скажите, отчего вы не спросите, для кого эта подушка?
— Что же тут спрашивать — дело понятное, для кого... Для Богоявленского. Ведь вы за него замуж выходите?
— Кто вам сказал?
— Никто... Я сам догадался... Ну, прощайте...
— Постойте (она взяла его за руку и притянула его к себе ближе) — видите ли что... Я думаю, по старой друж — бе можно было бы и посоветывать что-нибудь. Вы подумайте — я одна-одинешенька! Кто мне от всего сердца добрый совет даст?.. Одна я, горемычная сиротинушка... А? разве неправда?
Варя говорила все это так естественно и полушутя, что Лихачев почти без опасения остался еще посидеть. Он сказал ей, что не по доброте, а просто для собственного спокойствия он очень рад этому браку и что верно они будут жить хорошими соседями. И хотя ему очень-очень хотелось, по привычке, подтрунить над ее планом, когда она сказала, что соседями они не будут, потому что она возьмет свое приданое и уедет с Богоявленским в Петербург — однако он на этот раз воздержался... А воздержаться ему от этой привычки трунить было так же трудно, как трудно было Милькееву не «развивать», Ба-умгартену не бранить русских, а Рудневу не видеть Лю-баши.
— Да-с, Александр Николаич, уедем мы от вас, — продолжала Варя, не поднимая глаз от работы. — Уедем, и помину не будет об нас... Дай-ка ты мне руку на прощанье, положи ее сюда на пяльцы, чтобы я видела, — сказала она вдруг.
Люхачов встал.
— Не буду, не буду! — воскликнула Варя, вскакивая и обнимая его. — Останься, не буду, милый мой, не буду. Последний разок.
— А теперь что ты делаешь... Оставь поцалуи; что только попусту тревожить себя...
Варя с отчаянием всплеснула руками.
— Неужели, неужели я так противна?! Неужели, когда у тебя уж и не просишь никакой любви, когда я должна выйти за другого — и выйду непременно, ты не можещь мне дать ни минуты счастья... Один вечерок по-старому... Один вечерок... Саша! голубчик мой Саша!
— Я не для этого приехал, Варвара Ильинишна, — отвечал строго Лихачев. — Вы знаете, что вы бы меня не дождались долго, если бы не нужно было по делу... Пустите же меня...
Но она уже забыла все — и Троицкое, и жениха, и стыд, и гордость... Его рука была в ее руках: она то подносила ее к губам, то к щекам своим, то прижимала к своей груди; каким отвратительным показался ей чемо-дановский семинарист: худой, бледный, ядовитый, в очках, с каким-то незнакомым, чужим воздухом вокруг себя...
— О, милый, милый мой! останься! Один вечер, один час... Господи, зачем я не Палашка, не Марфушка твоя какая-нибудь... Держал бы ты меня где-нибудь в чулане — я бы сапоги тебе чистила, снимала бы с тебя их.
— Варя, оставь; брат придет...
— Ты боишься брата? Очень нужно! Вот дурака бояться... Никогда не боялся прежде. Нет, я тебя сегодня не пущу, это вздор... Ты у меня наверху до полуночи просидишь... Я не пущу тебя...
Лихачев бережно отстранил ее, очень бережно, едва коснулся только, стараясь высвободить свою руку, и сказал: «Нехорошо смотреть на влюбленную женщину, которую сам не любишь! Отвратительно!» Он сказал это нарочно, чтобы совсем покончить дело, хоть оскорбительно, унизительно для нее, но она была неисцелима, неумолима, непреклонна.
— А, ты бьешь меня, толкаешь! — закричала Варя, — ты думаешь, я позволю тебе себя бить... Я сама умею... Вот тебе...
И, осыпая его грубой бранью, она начала бить его слабыми руками по груди, по плечам, по спине, куда приходилось.
Лихачев стоял неподвижно и смотрел ей в глаза с твердым упреком. Ни слова не сказал он ей и только покачал головой и вздохнул.
Как только она услыхала этот вздох, весь гнев ее пропал как дым; она упала перед ним на землю и обливала его сапоги слезами, цаловала его ноги... И... все-таки просила провести с ней один вечерок по-старому...
— Все будет кончено! Все — я буду на Фоминой жена его... Смотри, до Фоминой всего недели две осталось — больше не увидимся, коли хочешь.
— Нет, Варя, не надо, — отвечал Лихачев. — Не надо — и тебе не совестно его обманывать...
— Совестно, конечно! Совестно, — утвердительно сказала Варя. — Я чуть не сошла с ума в тот день, когда потихоньку от него написала к тебе записку, помнишь? А теперь уж сам случай вышел... Ну, я ему расскажу — ему это ничего, если бы только не обманывать его, а это ничего...
— Да, в прошедшем, быть может, ему и ничего, особенно когда у тебя пятнадцать тысяч приданого, а теперь, в настоящем — другое дело... Пусти меня, пусти, или я, наконец, толкну тебя... Нечего тебе перед свадьбой поднимать все старое...