«Да, в этом и весь вопрос! Куда он полетит завтра?» С этими мыслями Лихачев, надев дубленку и шапку набекрень, как всегда, сходил покормить собак на псарню, посидел на конюшне с кучером, полюбовался на мартовские поля, с которых крупными пятнами уже начал сходить весенний снег, и хотел велеть давать себе обедать, не дожидаясь брата, который уехал надолго в город, как вдруг в воротах показался на беговых санках Милькеев.
Лихачев был ему всегда рад; он кликнул кучера, чтобы принять у него лошадь и распречь ее, но Милькеев распрягать не велел, и тогда Лихачев заметил, что у него и глаза невеселые, и выражение всего лица какое-то скучное и сухое.
— Что с тобой? — спросил он, введя его во флигель.
— Что со мной? — спросил Милькеев, сбросив с себя полушубок. — Скучно, вот что со мной... Душно, скучно... Тоска такая, что сил нет...
И он начал скорыми шагами ходить взад и вперед по комнате.
— Нет! Это отвратительно, весь век провести в этой скромной доле... Это невозможно... Я уеду! Душа моя! Дай мне взаймы пятьсот рублей.
— Постой, постой... ты мне скажи...
— Нет, ты мне скажи, дашь ты мне пятьсот рублей... или нет? А то поеду чорт знает к кому занимать... В Че-моданово поеду, к Рудневу, к Сарданапалу — осрамлюсь, но займу хоть по частям... а уеду...
— Да куда! Куда, скажи...
— Куда уеду? Что тебе до этого? Можешь ты мне дать пятьсот рублей или нет?
— Смотря по тому, скажешь ты или нет, куда едешь.
— Ты рутинер или нет? — спросил Милькеев, — дурак ты или нет? Настоящий приятель ты мне на дне души или злорадный друг? Ну, что ж ты не говоришь? Скажи прежде всего, дурак ты или нет?
— Дурак, — отвечал Лихачев, — потому что ничего не понимаю, что с тобой.
— К Гарибальди еду — вот что. Теперь понимаешь? Вот что! к Гарибальди хочу ехать... Но ты понимаешь, что значит на такую вещь решиться нашему брату, в глуши? Понимаешь ли ты весь риск смешного? Я измучусь, если это не удастся... До тех пор, пока не сяду на тройку, не выеду вовсе из Троицкого — не успокоюсь... Это уж кончено!.. Дашь ты мне пятьсот рублей или нет?
— Погоди, у меня теперь всего двести, спрошу у брата; у него всегда есть деньги.
— Я хотел с братом твоим посоветоваться насчет кой-чего по этому поводу... Так я заеду к нему, а теперь прощай. Я вижу, что ты веришь мне только на двести рублей серебром. Прощай!
— Постой, постой, — сказал Лихачов, — это вздор, дождись брата, я тебе слово даю, что я достану тебе или у него или у Сарданапала еще триста рублей. Будь только покоен... Садись, я велю твою лошадь отпречь и пообедаем, а к вечеру брат приедет... И чтоб тебя скорей утешить, подожди, я сейчас...
С этими словами он отпер ящик в письменном столе, отсчитал двести сорок рублей наличных денег, оставил себе двадцать, а двести двадцать отдал тут же Мильке-еву.
— И двадцать годятся, все меньше у других занимать! Милькеев обнял его и сказал: — Очень может быть, друг мой, что ты этих денег и не получишь. Потому что кто знает, что там будет... Но поверь мне, я, даже и умирая, раскаяваться уж не стану, что занял их у тебя.
— Очень приятно слышать, — отвечал Лихачов, — так уж я на всякий случай заранее их похерю... Выпьем-ка хересу да потолкуем, какие это соображения заставили тебя сделаться таким коммунистом не на словах, а на деле... Иван! давай-ка обедать...
Милькеев с жадностью пересчитал еще раз деньги, выпил одну за другой три рюмки и съел две тарелки супу, объясняя Лихачеву, как ему пришла мысль уехать в Италию.
Они спорили и рассуждали до тех пор, пока стало немного смеркаться.
— Любопытно было мне самому узнать, что это меня гонит, — говорил Милькеев, — спрашивал, спрашивал себя, и все не могу... Строго добирался, уж не желание ли новых успехов — какие еще успехи? Меня здесь все любят и — баста! Ну, да что там толковать; знаешь ли, что Руднев влюблен в Любашу не на шутку... Не знаю, как она... Они оба что-то перестали ездить... Руднев заглянул только в лазарет, а теперь в округе третью неделю пропадает.
— Уж не ты ли его счастливый соперник? Впрочем, знаешь ли, что я тебе скажу... Что с тобою? Что ты встал?
— Послушай, — сказал Милькеев почти с отчаянием, — Бог с ними! Бог с ними! Дай Бог счастья Рудневу и ей... Они оба стоят его... Но мне, клянусь тебе, не до них... Что же брат твой не едет, скажи мне... Послушай, душа моя, успокой меня, доставь мне вечер наслажденья, вместо целой ночи муки, чтобы эти пятьсот рублей были все сполна у меня в руках сегодня... Не жди брата, съезди к Сарданапалу.
— Поедем вместе... А ты лошадь отпусти свою.
— Ну, нет, ни за что! — отвечал Милькеев. — Лошадь? Ни за что! Я завтра же уеду, чтобы с деньгами в кармане продолжать там, пока до Святой, уроки... Я забрал уже вперед деньги до половины апреля, и надо ей отслужить... Да я у тебя умру с тоски без работы. А там пока все пойдет своим чередом... Вели запречь и поезжай к Сарданапалу и привези мне еще триста рублей.
— Так вот сейчас ехать... Послушай, однако... После обеда.
— Последний раз, Лихачев; ведь скоро ты меня и не увидишь... А я один подожду... Может быть, брат твой подъедет пока.
Лихачев, покачивая головой, велел запречь себе лошадей и уехал; а Милькеев, спустивши только его с глаз, сел в свои сани и поспешил в Чемоданово.
В зале его встретил Максим Петрович очень неприветливо и спросил: «какими это судьбами?» — Я к Алексею Семенычу! — сухо и надменно отвечал Милькеев и, не обращая большого внимания на старика, прошел мимо него в коридор, застал Богоявленского одного за чтением и немного погодя заперся с ним на ключ.
— Я хочу огорошить вас, Алексей Семеныч, — сказал Милькеев.
— Извольте, горошьте, я готов, — отвечал Богоявленский.
— Едемте вместе, недели через две, в Италию, к Гарибальди; в волонтеры поступим, если удастся... Отчего же? Англия также чужая земля для Италии, а англичан, посмотрите, сколько там будет... Денег нам надо немного. Мы с вами не на балы придворные будем ездить... Ах! Алексей Семеныч, Алексей Семеныч... Если мы с вами здесь в грязь и снег таскались на долгих в кибитках и в избах ночевали, так ведь вся Италия дворец перед этим... Чтобы бедный русский не мог перенести там то, что он иногда переносил здесь... Да в этом смыслу нет! Я знаю, каково было ваше житье прежде; да знаю, здесь оно каково! А там-то, там-то! Горы! Неаполь — с народом вместе, и с каким еще народом... который страстнее и добродушнее французов и способнее их к той свободе, которой образец мы видим в Англии.
— Английская свобода — фальшивый идеал, — отвечал Богоявленский в раздумье.
— Положим так, в нем много фальши, потому что мало любви, но в Италии то же самое будет с любовью, и цветущего, бедного итальянского рыбака нельзя же ставить на одну доску с золотушным английским работником. Правда ведь... А? Скажите сами? Потом, в этом есть еще другие стороны...
Милькеев понизил голос.
Богоявленский встал, прошелся по комнате, потом сел и молчал.
— Конечно, — сказал он, — приятно быть атомом в таком прекрасном деле... Но откуда вам вдруг пришла такая странная и смелая мысль?..
— Это кто мне говорит? Это вы мне с удивлением говорите — смелая мысль? Вы? Послушайте; отчего же я вас, именно вас выбрал себе в товарищи... У меня есть тут два приятеля, пожалуй, друзья — Руднев и Лиха — чов; однако я не к ним обратился... Выразить вам, как я уважаю Руднева — трудно, но я знаю, что ему предлагать этого не следует... Он — доктор, он страстно любит свой край, и к тому же его привлекает еще другое...
— Постойте, я знаю, что это такое за другое! Знаю... И ему платят тем же. Я уверен. Она князю Самбикину отказала недавно... Но почему вы думаете, что и у других не может быть того же? Я, Василий Николаич, вас сам несколько уважаю, по крайней мере знаю разницу между вами и всей этой шаверой, которая нас с вами окружает, и не хотел бы, чтобы вы думали чорт знает что обо мне, что я рутинер, трус что ли, или Хлестаков, хвастун на словах... Я здесь и сам не намерен киснуть и гнить... все-таки мы хоть на что-нибудь да годимся... Надо здесь трудиться, а там и без нас обойдется дело... Но пусть будет по-вашему — опыт, участие в движении, пусть мы имеем столько же права, как и богачи, ездить за границу и с большим смыслом съездить, чем все эти таскуны и обжоры... Но я вам скажу не обинуясь, что и у меня есть задержка здесь... Я хочу жениться... разумеется, если она не откажет... на Варваре Ильинишне... Девушка эта мне нравится... И я хотел бы вместе с нею, а не один уехать в Петербург. Я говорю вам это, надеясь на вас... Раньше времени не хотел бы я, чтобы кто-нибудь знал... Мне было бы это не по вкусу...