И, конечно, препроводили арестованных в тюремный барак-времянку, где уже сидело в четырех изолированных камерах человек двенадцать женщин. Четырех новеньких поместили в камеру, куда к ним наведался британский офицер, четко указавший, в чем их задача.

— По идее, когда доберетесь до Рима, вас отправят в немецкий бордель, где вы будете спать с немецкими солдатами, и чем чаще, тем лучше. В вашем положении у вас выбора почти нет, потому что мы снабдим вас только удостоверениями личности, не деньгами. Придется самим зарабатывать себе на жизнь. Но, полагаю, вам не привыкать.

— А что если немцы разберут, что мы заразные? — спросила одна из девушек.

— Как вы понимаете, это их не слишком обрадует.

— Возмутительно! — вскинулась Ливия. — Мы ведь женщины, живые люди. Хотя бы дайте нам возможность пройти лечение!

— По существу, вы преступницы, — парировал офицер. — Проституция является и гражданским, и военным преступлением. — Он кинул на пол какие-то сумки. — Мы позволили себе кое-чем обеспечить вас в дорогу. Нельзя же в неподобающем виде являться в Вечный Город, правда? Через пару часов катер с вами отчалит.

— Это какая-то чудовищная ошибка, — не унималась Ливия. — Я подруга британского офицера Джеймса Гулда. Вы должны с ним связаться, ему сообщить.

— У каждой из вас в Неаполе есть свой британский офицер, — заметил пришедший. — Если считаешь, что мне больше делать нечего, как с кем-то связываться, то ошибаешься. Без тебя твоему офицеру будет намного лучше.

И он вышел, заперев за собой дверь.

Одна из девушек раскрыла сумку Там были платья, шляпки, туфли, больше ничего.

— Бред какой-то! — взорвалась Ливия, пнув сумку ногой.

— Что это он говорил про немецкий военный бордель? — тихо спросила застенчивая.

— У немцев не так, как у союзников, — сказала девушка, которую звали Рената. — У них нельзя останавливать мужчин на улице. У них есть такое специальное армейское заведение. В Неаполе было такое, когда здесь стояли немцы.

Впервые Ливия по-настоящему поняла, насколько чудовищно ее положение. Мало того, что ее отправят за линию фронта к немцам, ее еще и запихнут в бордель. Что будет, если она откажется делать то, что ей велят?

— Пожалуй, — предположила она, — стоит сказать немцам, что мы заразные. Тогда нас не сдадут в бордель.

— В бордель не сдадут, зашлют в концлагерь, — сказала Рената. — Заразных женщин они не лечат, только солдат.

Чтобы скоротать ночь, девушки рассказывали друг другу о себе. Ни одна до войны не была проституткой. Застенчивая девятнадцатилетняя Абелина влюбилась в немецкого офицера.

— Никто мне этого не запрещал тогда, — тихим шепотом рассказывала она, — ведь тогда мы воевали заодно, к тому же Юрген не был «эсэсовцем» и Гитлеру не поклонялся. Мы бы, наверное, поженились, если бы немцы не начали отступать. А когда они ушли, все в деревне стали считать меня шлюхой, вот и пришлось вот этим на жизнь зарабатывать.

Бьянку изнасиловали солдаты союзников — группа марокканцев из полка «Свободная Франция», освобождавшие их деревню.

— Они изнасиловали всех наших женщин, — рассказывала она, — но только я одна была помолвлена. Когда узнал мой жених, он сказал, что не желает иметь со мной дела. И никто мне больше не помог, что мне тогда оставалось делать?

Рената была самая младшая, но происходила из неаполитанских трущоб, и как только началась война, она стала проституткой, потому что никакой иной работы найти не могла. Услышав про rastrellamenti, она узнала, что этого можно избежать, если найдет приличную работу, но в своей огромной семье она единственная была добытчицей, и на заработок официантки прокормить всех было невозможно. Когда ее поймали, она решила, что сможет откупиться и избежать беды, — но в тот момент carabinieri спешили поскорей завершить операцию.

Ливия слушала все эти истории, рассказываемые буднично, без жалости к себе, без ложных сантиментов, — и новое, незнакомое до сих пор чувство гнева возникло в ней. Этот гнев не был вспышкой ярости, охватившей ее, когда убивали Пупетту, он не был похож на безнадежность отчаяния, которую она чувствовала при виде умирающего отца. Нет, в ней возникла глубокая, страстная убежденность, что ни только ей, ни одной из них тут не место. Что эта война, — как считал Джеймс и не только он, война справедливая, в ней стоит участвовать, — все-таки ведется неправедным путем, генералы думают только о том, чтобы победить, забывая о сострадании и справедливости. Люди часто бывают добры и совершают добрые поступки, как, например, та помощь, которая была оказана после извержения Везувия. Но если те же самые люди обретают высокое положение и власть, они злоупотребляют ею или в своих действиях не задумываются о том, как это скажется на других. И больше всего приходится страдать именно женщинам, потому что, прежде всего, они не обладают ни авторитетом, ни властью.

И получается, что выход из этого для женщин — каким-то образом обрести власть. Но как это сделать, во всяком случае, в Италии, Ливия понятия не имела.

Теперь она поняла, что эта война, которая, как она прежде думала, идет между фашизмом и демократическими силами, на самом деле состоит из целой цепи разных конфликтов. Конфликта между теми, кто хочет приковать женщину к дому, и теми, кто считает, что женщина способна и должна работать. Конфликта между теми, кто ждет от молодых больше уважения, и теми, кто желал бы больше терпимости от пожилых. Конфликта между теми, кто принимает Америку с ее фильмами, ее жаргоном, ее гангстерами и ее джайвом, и теми, кто хочет, чтобы Европа оставалась Европой. Конфликта между теми, кто считает, что простые люди должны знать свое место, и теми, кто считает, что простым людям надо дать свободу. Конфликта между теми, кто считает, что правительство должно служить интересам народа, и теми, кто считает, что власти у правительства должно быть больше. Но прежде всего существует конфликт между теми, кто хочет, чтобы все вернулось вспять, и теми, кто хочет все изменить, и в этом конфликте, где битвы еще предстоят, где армии лишь формируют свои войска, Ливия уже знала, на чьей она будет стороне.

ЧАСТЬ IV

Глава 41

Катер отчалил из гавани Гаэта, припустив по морю без огней. На нем было более десятка женщин под охраной двух военных из диверсионного подразделения: одного англичанина и одного итальянца. Из их разговора между собой Ливия поняла, что они уже проделывали подобное путешествие. На катере не было никакого укрытия, и женщины в своих легких платьицах быстро промокли. Сбившись в кучку, чтобы согреться, они едва переговаривались, поскольку катер качало и бросало на волнах.

Глядя, как очертания Везувия постепенно стираются вдали, Ливия гадала: доведется ли ей еще увидеть Неаполь. Огней не было по случаю затемнения, но она почти явственно представляла себе небольшое скопление домиков в Фишино, отца, сестру… И Джеймса. Что-то он сейчас делает, и знает ли он об ее исчезновении.

Внезапно раздался пронзительный крик. Одна из девушек — Бьянка, та самая, которую изнасиловали солдаты-мароканцы, — подбежав к краю, кинулась через борт. Англичанин выругался, остановил двигатель, развернул катер. Пока охрана высматривала в воде, женщины, крестясь, молились украдкой. Но в такой тьме вряд ли можно было Бьянку обнаружить. Через несколько минут офицер снова завел двигатель, и они понеслись дальше.

После этого случая второй офицер вынул пистолет, заявив, что стрельнет в каждую, кто попытается выброситься за борт. Глупо, подумалось Ливии, Бьянка не бежать хотела, а покончить собой, ведь до берега несколько миль, и пуля в этом случае — вряд ли средство устрашения. Правда, больше примеру Бьянки никто не последовал.

Ливия перестала думать о том, что ее ждет. Страх притупил сознание, мыслить она была не способна. То, что предстояло, — немцы, неминуемое разоблачение, неизбежно последующее наказание, — об этом даже думать было страшно. Проще простого ждать, по приказу спать, вставать, есть, двигаться.