Однажды я целое утро или вечер прокручивала в голове сначала одну гипотезу, потом другую, противоположную. Я не понимала, как объяснить это молчание, весьма странное, если дома знали, что я живу в поселке, и еще более странное, если не знали и даже не пытались меня разыскать. Но самой странной была я сама, укрывшаяся в призрачном убежище в виде отеля «Атлантико», старавшаяся никому не попадаться на глаза в Сан-Романе и в то же время желавшая, чтобы все знали о моем местонахождении. Единственное, чего я не собиралась делать, — это идти домой или звонить туда, но поскольку никаких видимых перемен не происходило, это нежелание вдруг сменялось желанием, которое иногда побуждало к решительным действиям (нужно пойти), а иногда только слегка подталкивало (если я пойду, то узнаю, что там происходит). Мыслимо ли жить так всю жизнь? Мое тогдашнее незавидное и шаткое положение тоже в какой-то мере характеризовало мою семью: не тут и не там, отверженная, но не забытая, как тетя Нинес, как Том, как мой настоящий отец и мой законный отец, которые в период детства и юности присутствовали и отсутствовали одновременно. Любая необычная и невероятная ситуация может стать логичной и нормальной, если попавший в нее человек и те, кто с ним связан, не пытаются сопротивляться. Я подумала даже, что при удачном стечении обстоятельств смогу отпраздновать в отеле «Атлантико» свое пятидесятилетие, что, конечно, не очень радовало, но и не слишком удручало. Для этого достаточно было ничего больше не предпринимать и успокоиться, но успокоиться я не могла, и в результате через десять дней в отеле появился Фернандито. Я увидела, как он поднимается по улице, из окна столовой во время завтрака. Кроме меня и Маргариты, сновавшей туда-сюда с кофейником и сдобными булочками, в столовой сидели мужчина и женщина среднего возраста, чье присутствие в отеле, по мнению сестер, было так же логично и нормально, как мое, но в то же время еще более нелогично и абсурдно, чем мое, поскольку, будучи похожи на супругов и зарегистрировавшись под одной фамилией, они спали в разных комнатах на моем этаже, поэтому между двенадцатью и двумя, когда из кранов текла горячая вода, мы все втроем неизменно встречались. «Они брат и сестра», — однажды предположила я, но донья Ампаро поспешила возразить мне: «Нет-нет, если бы они были брат и сестра, они бы не могли зарегистрироваться как муж и жена, во всяком случае, в нашем отеле. Они двоюродные брат и сестра, поэтому первая фамилия у них одинаковая — Геррикагойтиа».

Когда я увидела Фернандито, сердце у меня ёкнуло. Он был не похож на себя, я хочу сказать, между молодым человеком в твидовом пиджаке и галстуке из английской шерсти и Фернандито времен фрейлейн Ханны и Руфуса лежала пропасть, которую я увидела только сейчас. Проводившая его в столовую донья Ампаро была явно взволнована. Он сел за мой стол и молча посмотрел на меня. Он сильно повзрослел.

— Можно узнать, что ты тут делаешь?

— Живу, размышляю, убиваю время…

Он знакомо нахмурил брови — он всегда их хмурил, если не желал во что-то вникать или ему приходилось делать то, чего не хочется.

— Мама узнала от Мануэлы, да и тетя Лусия, наверное, рассказала, что ты приходила повидаться с Томом. Мы ничего не понимаем. Что с тобой творится?

— Ничего со мной не творится, просто я осталась тут жить.

— Мама говорит, ты не можешь остаться тут жить, это просто твое чудачество, из-за которого нам всем плохо, особенно ей. Ты можешь назвать хотя бы какую-нибудь причину, или это очередная сумасбродная идея?

— Дома я пустое место, и мне здесь лучше, здесь всем безразлично, чем я занимаюсь.

— Если дело в этом, то нам тоже безразлично, — заявил Фернандито так, будто все наконец-то разрешилось.

— Я не могу жить в доме, где всем безразлично, тут я или нет, это очень горько.

— Горько? Почему горько?

Вместо ответа я спросила:

— Виолета знает, что я здесь?

— Конечно знает. Как она может не знать?

А вот Фернандито не знал, что говорить, это было очевидно. Возможно, он заранее обдумывал разговор, но мои ответы сбили его с толку, или рассчитывал на то, что, стоит мне его увидеть, я сразу вернусь домой. И вдруг меня осенило: он же пришел как официальный представитель семьи, как адвокат, скорее всего, они все обсудили и решили, что никто лучше него не сможет поговорить со мной. Тетя Лусия наверняка резко взмахнула рукой, выражая общее мнение: «Идти должен Фернандито, потому что если не Фернандито, то кто же тогда? Я не пойду, она меня ненавидит. Своего отца, по-видимому, тоже. Виолета не справится, а Том не член семьи, к тому же его словно тут и нет, я практически его не вижу, уж не говоря о том, чтобы послать его куда подальше!»

Возможно, все было не так, и они были разумны, равнодушны и практичны, как с тетей Нинес. Собственно говоря, тетя Нинес не была им сестрой, и я не сестра, и Том не муж. Вполне возможно, тетя Лусия об этом сказала, и все молча с ней согласились. «Если разобраться, наша семья — это ты, Фернандо, двое ваших детей и я, а Нинес, Том и она просто от нас зависят, ничего больше… но к ним всегда хорошо относились», — вот что могла сказать тетя Лусия. Горечь, из которой рождались фразы и лица, мешала мне спросить Фернандито, как все было на самом деле, мешала встать из-за стола и подняться к себе в комнату, мешала разобраться, кто прав, кто виноват. Я не права, думала я, вот тетя Нинес была права, по крайней мере ни в чем не виновата. В конце концов горечь привела меня к одной простой истине: нельзя видеть в себе только жертву. Ты считала себя такой же, как они, но поскольку ты не такая, ты решилась на противостояние. Для того чтобы представления, которые ты получила в семье и совместила со своими собственными представлениями о жизни, продолжали и дальше служить тебе, нужно оставаться твердой. Если бы ты действительно была такой, как тетя Лусия, или твоя мать, или твои брат и сестра, известие о том, что твой отец — Габриэль, лишь рассмешило бы тебя. Ты бы моментально оценила ситуацию и отвергла ее раз и навсегда. С отцами никогда не считаются, сказала бы ты, во всяком случае в этом доме, суть всегда заключена в матери. Значение семьи зависит от значимости матери, и если она не представляет собой ничего значительного, то семье по желанию можно придать любое значение. Благодаря таким мыслям ты бы не чувствовала себя ущемленной. Никто ведь не отрицает, что ты дочь своей матери, поэтому какая разница, что со стороны отца все поголовно были глупцами? Всем давно известно, что мужчины глупы. Твоя горечь, уже потому, что ты ее чувствуешь, и по тому, как ты ее чувствуешь, выводит тебя за пределы семейного круга. Да, это так, подумала я, и я не имею ни малейшего права находиться в нем, так как не сумела с легкостью отнестись к случившемуся. Горечь, которую я испытываю, доказывает, что я незаконная дочь мамы и этого типа, архитектора из Мадрида, претенциозного, трусливого и лицемерного.

— Зачем ты здесь, Фернандо? Ни за что не поверю, будто ты пришел сказать, чтобы я сматывалась отсюда и не давала больше повода для сплетен. Или так и есть? Тебя послали сказать, чтобы я исчезла?

— Ну, если ты спрашиваешь, то почти так. Раз уж ты сразу не вернулась домой, лучше тебе вовсе не возвращаться. Устраивайся как знаешь. Если тебе что-то нужно, через транспортное агентство можно прислать все, что захочешь.

Вот теперь он напомнил мне маленького Фернандито, который так любил фантазировать, потому что это, несомненно, его фантазия. Он счел за лучшее, чтобы я исчезла, и даже готов прислать на дом все, что я захочу. А что, собственно, в этом плохого? Меня ведь не выбрасывают на улицу, и тетю Нинес не выбрасывали, наоборот, устроили со всеми удобствами. Для человека, которому не много осталось, печальное заведение при монастыре Адоратрисес было не таким уж плохим местом. Я должна была быть уверена, что последние слова брата были его собственной выдумкой, что его жестокость не была преднамеренной и исходила не от него самого, а от некоего безымянного Я, которое заставляло его произносить эти необдуманные фразы.