Комаров рассказал: в тот, первый, раз к Юрию Борисовичу приходили не двое, а трое — третий остался на лестнице, это был Алексей, племянник; второй бандит должен был впустить его позже, чтобы не увидел дядя, но когда вышел к нему на площадку, умная дверь возьми да и захлопнись — поэтому-то на окрик «математика» никто не ответил.
Вот когда Юрию Борисовичу досталось боли — и прежние страдания показались ему пустяком. Тогда было отвращение к чужим бандитским рукам, а теперь, когда руки оказались родными, стало уже нестерпимо больно — сердце ли болело, душа ли стонала, только невозможно стало ему жить (любопытно, что когда становилось совсем невмоготу, он звонил в милицию Комарову, тот выходил к нему на бульвар, подсаживался на скамейку и как-то уговаривал, успокаивал. «Я его очень уважаю»,— объяснял мне Комаров).
Алеша был любимым племянником (и родители Юрия Борисовича его любили, он месяцами жил у них на даче), постоянно вокруг него вертелся: Юрий Борисович, физик-электронщик, многое умел и мог — разгадать любую схему, собрать что угодно, вплоть до телевизора — не находка ли это для мальчишки? Сколько возились они вместе с разного рода приборами, сколько помогал ему дядя в школьных занятиях, да что говорить, свой мальчик, свой — и бандитский налет?
Любимый племянник — организатор и душа дела. Это он указал на квартиру дяди как на антикварную. Пригож. Двуязычен: уста говорят самые справедливые слова — да еще как убедительно! — а в душе... Но прежде чем говорить о душе, надо было бы ее разглядеть. Попробовать представить себе процесс ее формирования — все это очень трудно — разве что приблизительно, по каким-то эпизодам. Впрочем, эпизоды, как вы сейчас увидите, бывают красноречивы. И для нашей семейной темы очень важны.
Двоюродные братья Алексей и Михаил были дружны с детства и много общались, особенно летом на даче. И вот однажды соседка по даче после посещения ребят обнаружила пропажу денег: копеечная сумма, но ведь дело, понятно, не в сумме. Долго молчала старушка, стыдилась, не знала, как сказать об этом Наталье Федоровне, Алешиной матери,— и наконец передала через третьих лиц. Наталья Федоровна презрительно улыбнулась.
— Я дам ей рубль,— сказала она.
Не поняла она ничего или не захотела понять?
В тот же год мальчишки — им было тогда двенадцать-тринадцать — приволокли домой портфель, полный абрикосов, и весело объявили, что стащили у какого-то дядьки, который наверняка сам их украл и спрятал в кустах. «Выбросьте сейчас же!» — прикрикнула на них Наталья Федоровна, но ребята веселились, не послушались, абрикосы съели, а портфель торжественно сожгли на костре (я думаю, много чего горело в тот час вместе с портфелем, и уж во всяком случае заповедь «Не укради»). Опять Наталья Федоровна ничего не сказала — видите, говоря об Алексее, мы все время вынуждены говорить о его матери.
Впрочем, все разбиравшиеся в этом деле считают главной причиной зла именно ту атмосферу безнаказанности, которую создала она вокруг сына. Я думаю, что причина тут глубже. Взять тот же эпизод с портфелем и абрикосами (вот, кстати, был отличный случай для семейной педагогики) — при чем тут безнаказанность и кого нужно было наказывать? Требовалось всего лишь четко поставить нравственный барьер, показать свое отношение к поступку. Дело не в том, что Наталья Федоровна не настояла на своем запрете, главное в том, что сказала-то она совсем не то, что нужно. Она сказала: «Выбросьте!», а нужно было: «Пойдите, положите туда, где взяли: Это
не ваше ».
Наше обычное поучение ребенку: «Не бери, это чужое»,— неверный принцип и слабый довод, который очень легко обойти с помощью разных уверток. Первая попавшаяся: я не знал, что вещь чужая, я думал — ничья. Или: хозяину она не так уж и нужна, мне нужнее. Или: он с нею не умеет обращаться, а я умею (кстати, именно под этим девизом крал Алексей приборы и в школе, и в институте). Очень часто: вещь приобретена плохим человеком нечестным путем, отнять ее — святое дело. Да мало ли уловок придумывает наш лукавый ум, если ему чего- то очень хочется. Нет, единственно убедительное, разумное и действенное: не бери, это
не твое .
Пусть на дороге валяется, все равно —не твое ,
не бери.Ребятам никто так не сказал, и после портфеля они принесли икону, будто бы найденную на свалке. И пошло. По мере того как Алеша взрослел, дорожали приносимые им вещи, тоже «случайно найденные», пока не появились «одолженные приятелями» «Волги» (Алексей угнал несколько машин) и, наконец, деньги для приобретения собственной. Трудно сказать, верила ли Наталья Федоровна разнообразным объяснениям сына — наверное, не столько верила, сколько жаждала верить, — только всякие разговоры на эту тему она обрывала жестко и немедленно.
Вообще по части «отрезать» и «оборвать» Наталья Федоровна была большой мастер. Когда однажды соседи, видевшие, как недостойно вел себя Алексей, тогда уже юноша, по отношению к своей подружке, сказали об этом Наталье Федоровне, та ответила кратко: «У нее есть мать». Всегда прав был Алеша, всегда находил в матери горячую защитницу. Напрасно соседи умоляли не стучать молотком у них над головой в четыре утра и не работать с газовой горелкой — открытый огонь в деревянном доме! Отказ. Зато когда дом загорелся, Наталья Федоровна была искренне возмущена соседями — зачем вызвали пожарных, подняли ненужный шум, если ничего страшного не произошло. Ничего страшного действительно не произошло, но лишь потому, что до приезда пожарных люди, сбежавшиеся на пожар, выстроились цепью к колодцу и бочкам с водой, передавая друг другу ведра.
Всегда был прав Алеша, никто не должен был ему перечить, «Алеша так хочет» — превратилось в девиз жизни. Лидером преступной группы он стал легко, потому что был смел и удачлив. И умел, разговаривая с сообщниками, выворачивать жизнь наизнанку. Сообразительный, острый на язык, он обличал недостатки, чрезвычайно тем к себе располагая. Но если нужно было, примешивал к своим обличениям ложь в любой необходимой ему дозировке.
Нож, который вонзил в спину дяди любимый племянниц, был еще и отравленный. Юрий Борисович прочел в материалах дела, что он богач, что в войну он дезертировал, мародерствовал, выменивал золото и антиквариат у тех, кто умирал с голоду, словом, наживался на народной беде. Их, Алешу с матерью, он-де тоже обобрал, вот что рассказывал он своим сообщникам; эти минуты были для Юрия Борисовича самыми трудными. Алексей знал и не мог не знать, что в войну его дядя был студентом физфака, что в армию его не взяли из-за костного туберкулеза. Нет, ошибся племянник в другом: в дядиной квартире не было антиквариата, были старые вещи, дорогие только их владельцу.
Страшно сказать, но и не сказать было нельзя: ничего, совсем ничего не дала сыну Наталья Федоровна, ничего доброго не выстроила в его душе, никаких нравственных основ не заложила и запретов не воздвигла. Свою материнскую обязанность она
видела
только в одном — защищать.Стократ воспетое материнское сердце, что может быть прекраснее в своем бескорыстии и нравственной силе — но мало ли мы знаем трагедий, причиной которых было именно оно? Материнская любовь, возвышенное, святое чувство — но кто подсчитал, сколько бед вместе с тем оно принесло? Банальные рассуждения, не правда ли? Но давно уже сказано, что банальнейшее дело на свете — сама жизнь. И нет, кстати, ничего труднее, как ухватить, понять, проанализировать банальность — между тем она, повседневная, неизбежная, может быть, более всего нуждается в понимании и анализе. Материнская тревога и жалость, они каждый раз жгутся заново — и заново совершают ошибки; если ошибки одни и те же, от этого никому не легче.
Итак, приглядимся к такой банальности, как материнская любовь. Любопытный разговор возник у меня однажды с известным биологом В. Я. Александровым. Говоря о том, как много утратил человек из того, что изначально было дано ему природой, ученый привел в пример именно отношение к потомству. Ведь действительно, зверь или птица заботятся о детеныше лишь до тех пор, пока их заботы ему необходимы, и кошка, которая только что от ушек до хвоста облизывала своего котенка, не узнает его, встретив через год где-нибудь на крыше; птица, которая только что, яростно распластав крылья, защищала птенца — во что бы то ни стало, пусть ценой своей жизни! — через год едва ли глянет на него, случайно севши рядом на ветку. А вот наша родительская любовь, именно такая, готовая защищать во что бы то ни стало, на разумном пороге не останавливается (и не замечает, что ребенок обычно давно уже яростно не хочет, чтобы его облизывали от ушек до хвоста), не понимает, когда пора из безоглядно птичьей стать человеческой, которая тоже защищает, но уже по-другому.