Да и дома, дома должны умирать наши старики, на руках у своих детей.

Когда ма

т

ь лежит на смертном ложе,

Дочь хладеющие руки греет,

Сыновья стоят у изголовья —

А

чужих не велено пускать.

Чем дольше живешь, тем яснее становится, что процесс жизни требует

умения жить

(не путать, ра­зумеется, с обывательским умением жить, то есть всячески приобретать и устраиваться). Умение жить — это умение построить прочный мир челове­ческих отношений, а это дело тонкое, требующее предвидения, искусства и знаний. Вот почему нас не может не интересовать опыт предшествующих поколений. Не из одного праздного любопытства так жадно читаем мы страницы мемуаров, воспоминаний и дневников, нам важно понять, как эти люди решали свои житейские дела, как справлялись с заботами, как строили свои любовные, семейные, дружеские отношения. Любопытен в этом отношении жизненный опыт Пушкина, особенно ввиду магнетического ха­рактера его личного обаяния. Литературный и биогра­фический материал позволяет нам представить себе, как Пушкин строил свой Дом.

В молодости он, как известно, был влюбчив, не­постоянен, его многочисленные любовные истории приносили женщинам далеко не одну радость (к то­му же такое было время, когда общество даже лю­бовалось молодыми повесами). Но этот юный Пушкин никак не должен от нас заслонять другого, зрелого, обладавшего высоким чувством ответственности пе­ред жизнью и людьми.

Период жениховства совпадает со знаменитой

Болдинской осенью, порой невиданного творческого взлета. Она изучена по дням, чуть ли не но минутам, эта осень, пушкинисты вслушались в интонацию каждой строки, а нам интересно было бы снова про­смотреть эти дни, на этот раз с точки зрения пред­стоящего Пушкину жизненного перелома — же­нитьбы.

Итак, осень 1830 года. На улице ясный сен­тябрь, а в душе поэта почему-то «мчатся тучи, вьются тучи», и в мутной мгле с воем носятся, кру­жатся бесы. Пушкин написал «Бесов» 7 сентября, а на следующий день — знаменитую элегию «Бе­зумных лет угасшее веселье...» — уже впрямую о собственной судьбе.

Безумных лет угасшее веселье

Мне тяжело, как смутное похмелье.

Но, как вино — печаль минувших дней

В моей душе чем стар

ш

е, тем сильней.

Мой путь уныл. Сулит мне труд и горе Грядущего волнуемое море.

«Мой путь уныл», а в будущем только «труд и го­ре» — так пишет счастливый жених накануне свадь­бы. Счастливый, стало быть, в кавычках? Именно так потом и скажут иные биографы, а в те дни дру­зья даже подозревали, будто он был бы рад уклонить­ся от этой женитьбы — против чего сам Пушкин бурно протестовал. Но для нас сейчас самое главное в том, что Бол дин о 1830 года — это подведение жиз­ненных итогов, великая перестройка судьбы, энер­гичная духовная подготовка к будущему.

Пушкин очень ждет его — и боится. И готовится к нему с серьезностью ответственного человека.

Сперва — прощание с прошлым. Он перебирает, пересматривает прошлую жизнь и как бы от нее отрекается. Тема раскаяния и раньше с необыкно­венной силой звучала в пушкинской поэзии, теперь для нее существует еще один непосредственный по­вод. Его холостяцкие похождения, умноженные к то­му же стоустой молвой, теперь аукаются ему трево­гой. Встревожена не только теща, но и сама Наталья Николаевна: юная невеста в сомнениях, в недоверии, и у нее, увы, есть к тому основания:

Прилежно в памяти храня Измен печальные преданья, Ты без участья и вниманья Уныло слушаешь меня... Кляну коварные старанья Преступной юности моей...

Итак, в ходе душевной работы болдинского пе­риода первое дело — прощание с прошлым, с умер­шими

Любовями.

Но есть где-то его живая любовь, с ней он прощается с глубокой трагической печалью. Мы не знаем, кто была эта женщина, нам важно, что в преддверии женитьбы он простился и с ней. При­вожу полностью это поразительное прощальное письмо.

В последний раз твой образ милый Дерзаю мысленно ласкать, Будить мечту сердечной силой И с негой робкой и унылой Твою любовь воспоминать.

Бегут меняясь наши лета, Меняя все, меняя нас, Уж ты для своего поэта Могильным сумраком одета, И для тебя твой друг угас.

Прими же, дальняя подруга, Прощанье сердца моего, Как овдовевшая супруга, Как друг, обнявший молча друга Пред заточением его.

Сколько трагизма и дурных предчувствий, но планы его, несмотря на все это, были четкими, про­думанными и, наверное, все же исполненными на­дежд. Пушкин, бездомный всегда, включая детские годы, собирался строить свой Дом.

Он женился не только потому, что был влюблен в Гончарову, но и потому, что хотел создать семью с любимой женой и любимыми детьми, душа его жаждала тепла и прочной жизненной основы.

Женский идеал Пушкина достаточно известен — Татьяна. Достоинство, сдержанность («все тихо, про­сто было в  ней»), светская безукоризненность, пре­зирающая высшее общество и готовая отдать «всю эту ветошь маскарада, весь этот блеск, и шум, и чад за полку книг, за дикий сад...» Но если прежнюю

Таню легко представить себе среди усадебного быта (да она в нем и написана), то Татьяну второй части, величественную и аристократическую, в простой повседневности — женой — представить очень труд­но. Между тем в «Онегине» Болдинской осени есть и другой женский идеал, данный в окружении наро­читой прозы (сломанный забор, утиный пруд и даже кабак с балалайкой и плясками), и сам поэт наро­чито прозаичен: «Мой идеал теперь — хозяйка, мое желание — покой, да щей горшок, да сам большой». Ироническая интонация не должна нас смущать и путать — в этих строчках нам представлена истин­ная мечта Пушкина о тепле и покое.

Можно ли совместить эту деревенскую хозяйку с аристократической Татьяной? Мы увидим, что именно этого соединения аристократизма и домашнего тепла ждет Пушкин от своей жены. Вообще представление о том, будто Пушкин был опрометчив в выборе не­весты и слишком уж пленился ее красотой, действи­тельности, я думаю, не соответствует. Разумеется, он был влюблен, но головы отнюдь не терял и выбирал осмотрительно. В пору дурного настроения он даже прямо писал об этом Н. И. Кривцову: «...Все, что бы ты мог сказать мне в пользу холостой жизни и противу женитьбы, все уже мною передумано. Я хлад­нокровно взвесил выгоды и невыгоды состояния, мною избираемого. Молодость моя прошла шумно и бесплодно. До сих пор я жил иначе как обыкновен­но живут. Счастья мне не было... Мне за 30 лет. В тридцать лет люди обыкновенно женятся — я поступаю как люди, и вероятно не буду в том рас­каиваться. К тому же я женюсь без упоения, без ребяческого очарования. Будущность является мне не в розах, но в строгой наготе своей. Горести не удивят меня: они входят в мои домашние расчеты. Всякая радость будет мне неожиданностью».

Речь идет не о недостатке любви (ей достаточно доказательств), но о трезвости выбора. Наталья Ни­колаевна соответствовала пушкинскому идеалу во многом: была проста, сдержанна (современники единодушно отмечают ее молчаливость, сдержан­ность, прелесть манер), письма ее к Пушкину до нас не дошли, мы вынуждены ловить отсветы ее облика в письмах поэта. А они свидетельствуют с несомнен­ностью, что он писал «своему брату», другу, который хорошо его понимает. Он хотел получить друга и получил. Но ведь он хотел еще и хозяйку?

И тут выбор его оказался точен, со свойственной ему проницательностью Пушкин Наталью Никола­евну угадал. Молодые были счастливы — об этом го­ворят окружающие, об этом свидетельствует сам Пушкин в письме другу: «Я женат — и счастлив; одно желание мое, чтоб ничего в жизни моей не из­менилось — лучшего не дождусь. Это состояние для меня так ново, что, кажется, я переродился». Рассеялись и опасения, возникшие по схеме: муж немолод и некрасив, а жена очень молода и очень красива. Эта схема не учитывала пушкинского обая­ния, столь могущественного, что его хватило через полтора столетия на нас, потомков, и еще хватит на столетия; могла ли не почувствовать этого обаяния, молодая интеллигентная девушка?