— О, классный парень! Скажем так, он поймал в свои сети сирену! Обалдеть, как она хороша!

Жоз смеется от гордости. Я спрашиваю себя, сколько сирен видела торговка рыбой, а потом возвращаюсь к другой мысли, которая гнетет меня: я знаю, что время, проведенное с летчиком, зачтется мне. И я не стану тратить его на напрасную ревность. Нужно наслаждаться тем, что дано, тем, чего у меня никогда раньше не было и никогда больше не будет: в этом — как ни печально — я уверена.

В Жозане, помимо его кошачьей красоты и околдовывающего запаха пота, есть что-то, что вызывает стойкий интерес женщин. Думаю, это присуще большинству мужчин-французов: они по-настоящему любят женщин, а наши, живущие в Алабаме и остальной части Америки, кажется, боятся нас, инстинктивно презирают и — некоторые из них — даже проклинают.

Мужчины-французы отнюдь не красавцы. Но они хотят нас: для них доступная женщина не шлюха, а королева.

— Малыш, — убеждал меня Скотт, — давай прекратим этот цирк, ты не против? Давай снова обретем друг друга.

Скотт постоянно пересыпает свою речь французскими выражениями, которые в основном вычитал в своем учебнике Розенталя. Я была не слишком сильна в этом языке. Поэтому мне показалось, будто вместо примирения муж предлагает вновь начать мучить друг друга, и я тут же согласилась.

Вторая самая прекрасная ночь в моей жизни

У летчика огромные руки, два обволакивающих теплых крыла, под которыми я трепетала. Летчик любил только меня — так он говорил. Он хотел, чтобы я была единственной, кто любит его.

Единственной? Нет, кроме шуток…

— Тебе легко этого добиться, — отвечала я, — поскольку у тебя нет соперника. За полгода, проведенных нами здесь, мой муж лишь один раз вошел в мою спальню.

Скотт хотел налить мне спиртного, но я отказалась:

— Нет, спасибо. Я и так счастлива. И вовсе не хочу спугнуть это счастье. Толстуха Мигрень и ее сестрица Тошнота начеку.

«Начеку? Почему? — изумился муж. — Завтра я уезжаю и хочу переспать с тобой, прямо сейчас, а когда вернусь, дам тебе развод. Поцелуй меня. Дай мне потрогать твою грудь… Я мечтал о ней, я теряю от нее голову, твои груди это как… Да… как… Да… Откройся мне. Ты красива и развратна. Ты убиваешь меня. Прости… прости, я не хотел этого говорить, забудем, да… Я жду… Жду… Прими меня в себя. Это так хорошо, прими меня. Любым способом, как хочешь, а когда ты расхочешь, я уйду».

…Я никогда еще не видела мужчину, полностью обнажающегося для занятий любовью. Грудь Жоза вздымается — медленно, впечатляюще, пушок, покрывающий грудь, щетинится и блестит от пота. Я смотрю ниже — там пушок переходит в каштаново-рыжую шерсть, скрывающую изысканный кожаный чехол, где находится его расслабленный член цвета красного дерева, непохожий на другие члены, которые мне довелось видеть: их было немного, но все они оказывались, скорее, розового цвета, бескровные, сморщившиеся после стыдливо проведенной ночи, — похожие на личинки майского жука, которые принимает в себя на зиму скованная холодами земля.

Я люблю этого брюнета с дубленой кожей, резким запахом, пылким членом, который толчками долго движется во мне. «Да, дорогая, я кончаю»; и я пытаюсь найти слова, чтобы ответить ему, но не нахожу. И тогда мне остается только кричать, что я люблю его.

1926. Плэжант авеню

«Я вышла замуж за белобрысую куклу-мальчика, и у него не стоит. Куклу… как выразить это?.. Иди, я избавлю тебя от скуки. Моя жизнь — это ведь одна большая неудача?»

«Ну что вы, конечно нет, мисс Зельда, вы еще так молоды, а наш господин может многому научиться».

«Спасибо, тетушка Джулия. Обними меня скорее. Я уже вышла из возраста доверчивой девочки, но мне всегда будут приятны твои ласки. Давай срежем все пионы и украсим ими волосы. Будем как девушки-кувшинки; две истинные южанки».

«Две дочери реки, мисс Зельда, ведь наша Алабама — самая прекрасная река в мире. Так говорят».

Да, наша Алабама, тетушка Джулия, и французская Рона.

Я была в дельте Роны, тетушка Джулия, ты удивишься. Летчик возил меня туда.

«Мисс Зельда, не причиняйте себе напрасной боли! Деточка, хватит уже грешить, или Боженька отправит тебя прямиком в ад!»

Мы забрались в брошенную хижину и оставались там три дня и три ночи. Пастухи — их ковбои, тетушка Джулия, по крайней мере, у каждого был винчестер— дали нам напрокат двух лошадей, неуклюжих с виду, но проворных. Весь день мы проводили в седле, посреди кишащих насекомыми болот; я стерла в кровь внутреннюю сторону бедер, сгорела (там солнце жарит и обжигает), но все еще чувствовала грубые мускулы моей лошади, твердый шелк ее спины и никакой боли — лишь запах грязного воздуха и взгляд летчика, устремленный на мой затылок, мой зад, мои бедра.

Мое тело — река, мое тело называют Алабама… в центре моего тела — дельта… мои ноги похожи на очертания бухты Мобайл, что означает «наслаждение»… Она впадает в Мексиканский залив.Однажды я отвезу тебя туда… Однажды, Жоз, клянусь тебе… Однажды мы доберемся до острова Наслаждений, чтобы больше не покидать его… Никогда… Пусть я лопну, но сдержу обещание… Мое тело — высохшая река… Камни… Пустыня… Хребты…

«Крылышки» из серебристого металла на форме Жоза были единым целым с его сердцем, знаками отличия и орденскими планками. Мне нравилось, когда он поднимал меня на этих крыльях. По ночам я не спала: я летала, я снимала с вешалки его форменный китель и прижимала к себе, впитывая голой кожей запах его отсутствия, зная, что мы оба — призраки, я целовала холодный металл распростертых «крылышек». Спаси меня! Взмахни крыльями и спрячь! Закрой меня собой, даже когда закон разлучит нас.

По дороге в Эстрель автомобили нависают над краем пропасти: скрежещут шины, трясется кабина, кажется, что колеса теряют сцепление с битумом — но разве я чем-то еще связана с этим миром? Я даже не вскрикиваю. Жоз выглядит разочарованным. Без сомнения, он привык к тому, что все остальные девицы вопят, умоляют остановиться, писают в панталоны и прижимаются к нему. Я зажигаю сигарету и вкладываю ее прямо в его красный и сочный рот. Итак: я знала, что Жоз гордится мной, но боялась показать ему — как и другим, — что очень дорожу временем, которое он проводит со мной. Он называет меня «партнером»,вторым пилотом. О, я так этим горжусь!

— Я бы хотела водить машину и в одиночку, — сказала однажды я.

Он разыграл удивление:

— Такая женщина, как ты, должна уметь управлять автомобилем.

— Я говорю не об автомобиле.

— А о чем же?

— Я говорю о женщинах-летчиках, моих ровесницах — Элен Дютрийе, Адриенн Боллан, немке не-знаю-как-ее. Я хочу, чтобы ты научил меня летать.

— О летчицах? Ты действительно хочешь быть похожей на это отродье — баб, мечтающих научиться управлять самолетом?

И он захохотал. Я не понимала, почему Жоз смеется. Когда он переходил на французский, то обычно делал это, чтобы посмеяться надо мной. А теперь он вдруг неожиданно взял и плюнул мне прямо в любящее сердце, в сердце, заставлявшее наши голые тела падать на песок, — он словно бы пинком под зад отправил меня на корабль, отплывающий в Нью-Йорк.

— Ты сошла с ума, моя шутница. Я тебя обожаю.

Я соревновалась с Жозом во всем: в беге, в плаванье, даже в езде галопом. Мы ныряли на спор в маленьких бухточках у берега. Однажды ночью я прыгнула с незнакомой скалы и ободрала весь живот о каменистое дно. Я дрожала и всхлипывала у него на руках, зубы мои стучали. Потом Жоз прижал меня к себе, совсем маленькую по сравнению с ним, таким огромным. Его теплая грудь была похожа на материк, и на этом материке мне было хорошо и уютно.

Наконец-то я обрела мир. И любовь.

(Когда Скотт, чтобы отомстить, сам повезет меня на автомобиле в ссылку, мы снова проедем по этой горной дороге, и тогда мне станет страшно: он будет пьян настолько, что отпустит руль, чтобы порыться в карманах в поисках сигарет, а с каждым заносом автомобиль все увереннее повлечет нас к смерти, грохоту взрыва, клочьям, и весь этот цирк самоубийства не будет иметь ничего общего с ловким и сексуальным вождением, которым отличался мой летчик. Так и не протрезвев, Скотт на рассвете привезет меня в Швейцарию, нейтральную страну, где гасятся любые конфликты. И там, в оснащенной по последнему слову клинике в Лозанне, Скотт оставит меня гнить в безопасности, наедине с одной из самых безобидных и самых удушливых моих тайн.)