– Я знал, что добра мы от них не дождемся.

– Слушайте, на хер, слушайте!

– Джентльмены, прошу вас! Если мы не можем всего лишь…

– А вот куда они на ночь груди вешать будут? Ответьте-ка мне на этот вопрос.

– Виноват?

– У женщин имеются дополнительные плотские валики, которые они прикрепляют к телу – спереди, в верхней его части, – с помощью проволочных подвесок и шелковых штифтов. По крайней мере, этоя о них знаю. Вопрос: куда они станут вешать их на ночь? А? Вы понимаете? Об этом вы подумать не удосужились, не так ли?

Ну и так далее… пока совещавшиеся не сбились с толку окончательно.

Если не считать устройства поразительных уборных, появление Женщин в колледже оказалось самой естественной вещью на свете. Представлялось невозможным поверить, что прежде их здесь и вовсе не было. Принимали ли их в более шумные и грубоватые сообщества колледжа, такие как «Кенгуру», спортивный клуб, а то и «Херувимы», главой которого, или «Старшим членом», я теперь стал, этого в точности сказать не могу. Поскольку все женщины колледжа были, по определению, первокурсницами, в «Олд-Корте» они не жили, а стало быть, и сверкавшей чистотой женской уборной, находившейся у подножия лестницы А, не пользовались. И уборная эта обратилась в нашу личную дефекационную. Потому я и знаю наизусть надпись, украшавшую автомат с гигиеническими прокладками: « Lil-letsраздвигаются в ширину и мягко приспосабливаются к особенностям вашего тела. Если возникнут вопросы, звоните сестре Мэрион».

К этому времени мы с Кимом уже стали любовниками и были счастливы. Он играл в шахматы, читал Фукидида, Аристотеля, Цицерона и сотрясал «Олд-Корт» музыкой Вагнера, время от времени приправляя ее исполинскими темами Верди и Пуччини. Я учил роли, от случая к случаю печатал на моем «Гермесе» очередную письменную работу, читал, курил и трепался. Друзья поднимались к нам и засиживались у нас на долгие вечера с гренками, кофе и вином. Ближе всего мы сошлись с аспирантом «Сент-Катеринз» Робом Уайком, который уже преподавал в этом колледже и писал диссертацию. Он сыграл в нашей «Буре» Гонзало. Роб, еще один диссертант-технолог Пол Хартелл и третий аспирант, необузданный и замечательный Найджел Хакстеп, составляли триумвират, общество которого мы с Кимом очень ценили. Диапазон их знаний был огромен, однако эрудицией своей они не чванились. В свободные вечера мы « draaj» (по уверениям Найджела, который усваивал языки с такой же легкостью, с какой ребенок подхватывает инфекции, на африкаанс это означало «прогуливаться») мимо «Кингза», по Тринити-стрит и в паб «Барон Бифштекс» на Бридж-стрит, куда сползались все кембриджские сплетни.

Комитеты [76]

Как студент третьего курса я оказался теперь членом бесчисленных комитетов. Не только президентом Майского бала, Старшим членом «Херувимов» («Я видел ваш член, Старший член» – таким, разумеется, напевчиком встречали меня все желающие) и президентом BATS, – я заседал также в правлениях ЛТК, «Лицедеев» и нескольких других театральных клубов. И это означало, что с самого начала первого триместра мне пришлось бегать с заседания на заседание и выслушивать «разработки», как мы сказали бы ныне, режиссеров.

Выглядело это примерно так. Допустим, вы – режиссер или желаете стать оным. Вы выбираете пьесу – новую или классическую, – решаете, как будете ее ставить, подготавливаете речь о вашей «концепции», набрасываете разумный бюджет и записываетесь на прослушивание вашей речи во все крупные театральные общества. Сейчас для таких штук используют, полагаю, презентационное программное обеспечение и электронные таблицы, тогда же все обходились листками бумаги и витийствованием.

На заседание ЛТК является до краев наполненный самоуверенностью первокурсник. Выглядит он исстрадавшимся, застегнутым на все пуговицы, немного подавленным, ранимым социалистом, который видит вокруг себя одно лишь насилие человека над человеком.

– Меня очень, оченьинтересует то, что делают Гротовский и Брук, – сообщает он нам. – Я хочу поставить «Танец сержанта Масгрейва», используя их теории в сочетании с элементами брехтовской эпичности. Исполнители будут одеты только в белое и красное. Декорацию образуют строительные леса.

О господи! Ладно. Конечно. Он уходит, мы совещаемся. Парень, похоже, башковитый. «Сержант Масгрейв». Насколько нам известно, его уже лет пятнадцать никто не ставил. Идеи у него интересные. И обойдется все недорого. Определенно стоит подумать.

Мы выслушиваем еще трех кандидатов, и я лечу в «Тринити-Холл», где должно состояться такое же заседание правления «Лицедеев». Третий из тамошних кандидатов – тот же самый первокурсник, который выступал перед комитетом ЛТК. Он входит, садится.

– Меня очень, оченьинтересует то, что делают Гротовский и Брук, – объявляет он. – Я хочу поставить «Как жаль, что она блудница», используя их теории в сочетании с элементами брехтовской эпичности… – Он умолкает, окидывает меня неуверенным взглядом. Где он мог меня видеть? Затем встряхивает головой и продолжает: – Исполнители будут одеты только в белое и красное. Декорацию образуют строительные леса.

Еще несколько кандидатов – и я отправляюсь в «Куинз» на заседание правления BATS. И разумеется, обнаруживаю там все того же первокурсника. Похоже, мимо него не проскочишь.

– Меня очень интересует то, что делают Гротовский и Брук. Я хочу поставить «Как важно быть серьезным», используя их теории…

– В сочетании с элементами брехтовской эпичности? – спрашиваю я. – А костюмы, надо полагать, будут только белыми и красными? Плюс строительные леса?

– Э-э…

Теперь этот первокурсник обратился в преуспевающего homme de théátre [77]и известного художественного руководителя. Не знаю, во многих ли его нынешних постановках исполнители облачены только в белое и красное, однако поставленный им на строительных лесах спектакль «Моя прекрасная леди», в котором были использованы теории Гротовского и Брука (в сочетании, как меня уверяли, с брехтовской эпичностью), произвела прошлым летом фурор в курортном Марагите. Молчу, молчу.

Комитеты я ненавидел тогда, ненавижу и ныне. Вся моя жизнь прошла в борьбе за то, чтобы по возможности избегать их. И всю мою жизнь я в этой борьбе проигрывал. Делать что-то мне куда интереснее, чем разглагольствовать о том, как это следует сделать. Люди, сидящие по комитетским залам, разумеется, правят миром, что очень мило, если вам именно этого и хочется, однако у тех, кто правит миром, остается так мало возможностей для того, чтобы поболтаться по нему, поиграть с ним и повеселиться.

И потому я испытал большое облегчение, получив роль Вольпоне в осуществлявшейся ЛТК постановке одноименной пьесы. Роль Сэра Предположительного Политика исполнил второкурсник из «Киза», Саймон Бил, без малого затмевавший всех, кто выходил с ним на подмостки, поразительными физическими данными комика и совершенно возмутительной способностью переиграть кого угодно. В одной из сцен второго акта он стоял спиной к публике, разговаривая со мной. Я никак не мог понять, почему мой великолепный монолог вызывает так много смешков. Как-то неприятно чувствуешь себя, когда не можешь уразуметь причину смеха. Впоследствии выяснилось, что на протяжении всей этой сцены Саймон Бил почесывал задницу. Проделай такое актер не столь одаренный или человек не столь восхитительный, я бы, наверное, разозлился. Помимо прочего, он прекрасно пел и обладал совершенным слухом. В спектакле имелась сцена на рынке, в которой требовалось петь, – на меня это требование, разумеется, не распространялось, но только на меня. Саймон вставал за кулисами, все актеры сбивались вокруг него, и он задавал, точно камертон, ноту. После спектакля он исполнял, чтобы порадовать меня, « Dalla sua pace» [78]или « Un’aura amorosa», [79]– и я растекался в лужу наслаждения. В один из вечеров среди публики обнаружился досточтимый исследователь Шекспира, заслуженный профессор в отставке Л. Ч. Найт, которого все любовно именовали Элч. По окончании спектакля он оставил для меня на служебном входе записку, в которой говорилось, что, по его мнению, мой Вольпоне превосходит сыгранного Полом Скофилдом. «Он лучше по форме, лучше по декламации и выглядит достовернее. Ничего более восхитительного я еще не видел». Как это на меня похоже – запомнить его записку слово в слово. Конечно, старику было почти восемьдесят, он наверняка давно оглох и впал в слабоумие, и тем не менее я ощутил безумную гордость. Слишком большую для того, чтобы показать записку кому-либо – кроме Кима и режиссера, – ибо гордость тем, что я не позволяю себе выглядеть хвастуном или довольным собой человеком, была гораздо сильнее той, что внушалась мне моими достижениями. Время от времени две эти разновидности гордыни вступали друг с дружкой в схватку, но, как правило, побеждала первая, получавшая за это ничем ею не заслуженный титул скромности.