«Латынь!» шла в предвечерние часы, а главную приманку вечера составляла «Ревущая девица». Одним из актеров, игравших в ней, был красивый, очень забавный студент «Тринити-Холла» Тони Слаттери, обладавший внешностью молодого Шарля Буайе [73]и повадками плохо вышколенного, но ласкового щенка. Он учился на отделении современных и средневековых языков, специализировался по французскому и испанскому. Состоял в британской команде дзюдоистов, еще подростком став чемпионом страны в своей весовой категории. Пел, играл на гитаре и умел быть до жути смешным. Каждый вечер, выходя на сцену в роли франтоватого лорда, он прицеплял к своей шляпе перо все большего и большего размера. Под конец первой недели оно уже мело потолок. Вся труппа, в том числе и Аннабель Арден, игравшая героиню пьесы, разразилась неуправляемым смехом, когда Тони отвесил низкий поклон и его огромный плюмаж, поболтавшись над нашими головами, уткнулся кому-то из нас в лицо. Когда актера сбивают с роли, это порой забавляет публику, но, если такого рода штуки заходят слишком далеко, она начинает раздражаться, переговариваться и посвистывать – что в тот вечер и произошло. Конечно, это было проявлением непрофессионализма, однако именно непрофессионализм и является одной из чудесных особенностей жизни студента и… ну, в общем, не профессионала.

Все мы ютились в нескольких находившихся в Новом городе комнатушках, ночи проводили, лежа рядком на полу в спальных мешках, но при этом ухитрились найти место и для моей сестры Джо, приехавшей к нам погостить и очень близкосдружившейся с некоторыми из членов нашей труппы. Чудесное было время – представления наши пользовались, каждое на свой манер, успехом и привлекали большое число зрителей. А к этому добавлялись еще и хвалебные рецензии. Зловеще известный своей привередливостью Никлас де Джонг обошелся со мной до того любезно, что даже в краску меня вогнал. «Стивен Фрай – имя, которое я буду в дальнейшем искать в афишах, чего о большинстве авторов и исполнителей “Фринджа” сказать никак не могу» – вот как он написал. Боюсь, с тех пор я де Джонга лишь горестно разочаровывал, но, по крайней мере, начало наших взаимоотношений было хорошим. А еще лучшей новостью стало для нас присуждение премии «Первый на Фриндже», как раз тогда газетой «Скотсмен» и учрежденной, – награды, получить которую хотелось в те дни всем и каждому.

На то, чтобы смотреть другие представления, времени у меня почти не оставалось. «Огни рампы» показывали в тот раз ревю «Электрическое вуду», однако играли в нем уже не те люди, что годом раньше. Не было среди них ни Хью Лори, высокого молодого человека с малиновыми флажками на щеках, ни Эммы, ни Саймона Мак-Берни. Эмма пришла в «Риддлс-Корт», чтобы посмотреть «Латынь!», и привела с собой Лори.

– Здорово, – сказал он, когда после спектакля Эмма подошла с ним ко мне.

– Здорово, – сказал я.

– Было очень хорошо, – сказал он. – Мне правда понравилось.

– Спасибо, – сказал я. – Ты очень добр.

Треугольнички на его щеках стали еще краснее. Он удалился, а я о нем тут же и думать забыл. В тот вечер мы устраивали вечеринку, чтобы отпраздновать «Первого на Фриндже». Каким высоким и серьезным получился я на нашей фотографии.

«Удобства» [74]

В конце сентября 1980-го я вернулся в Кембридж, чтобы провести в нем последний год. Мы с Кимом, хоть и имели право поселиться по отдельности, предпочли остаться вместе и получили квартиру А2 в средневековой башне «Олд-Корта» – лучшее во всем колледже студенческое жилище. Многие аспиранты и доны жили в условиях гораздо худших. Наша обитель имела возможность похвастаться встроенными книжными полками, благородных размеров камином, великолепной «комнатой прислужника» и спальнями. Одни ее окна выходили на «Олд-Корт», из других виден был «Дом Хозяина» колледжа «Сент-Катеринз», жилище царственного профессора математики сэра Суиннертон-Дайера, занимавшего в то время пост вице-канцлера. Самым ценным из добавленных нами предметом обстановки был красного дерева столик, который хитроумно складывался в подобие лекционной кафедры. Я позаимствовал его в «Тринити» как реквизит, требовавшийся мне для публичного чтения – во время ленча – стихотворений Эрнста Яндля, да как-то позабыл вернуть. Вклад Кима состоял из шахматного набора «от Жака», стереосистемы «Бэнг и Олафсен», телевизора «Сони Тринитон» и кофеварки « Cafetière». До эпохи дизайнерских лейблов было еще далеко, однако названия брендов уже начали обретать новое значение и притягательность. У меня имелась фисташкового цвета рубашка от Келвина Кляйна, утрату которой я оплакиваю и поныне, плюс пара оливковых, от «Кикерс», обладавших таким непревзойденным великолепием, что я и сейчас разражаюсь рыданиями при одной только мысли о них.

Несколько комнат первого этажа, бывших поменьше размером и находившихся прямо у лестницы, также принадлежали колледжу. Их преобразовали в нечто совершенно поразительное, странное и невиданное: в женскую уборную. В передней комнате установили большой туалетный стол с электрическими лампочками по обеим сторонам от зеркала. На столе расположились коробочки с разноцветными бумажными носовыми платками, стеклянная банка с ватными палочками и красиво расписанная фарфоровая чаша с зеленовато-голубыми, младенчески розовыми и желтыми, как жители Востока, шариками ваты. Под ламбрекен – или подзор – накрывавшей стол скатерти из вощеного ситца в цветочек было задвинуто свежеокрашенное в ярко-белый цвет плетеное кресло. На розовых стенах висели три различных торговых автомата, от которых можно было всего за монетку получить гигиеническую прокладку или тампон. В собственно уборной стоял сложной конструкции мусоросжигатель для только что названных, уже использованных предметиков. На двери, с внутренней ее стороны, были в большом количестве развешаны коричневые мешки для отходов и прочего – бренда « Lil-lets». Все здесь словно вопило: «Ты женщина! И даже не думайзабыть об этом!»

«Куинз-колледж», проведший 532 года в однополом состоянии, решил перейти на систему совместного образования. В этом триместре здесь должны были появиться – как полноправные «члены колледжа» – студентки.

Мне нетрудно представить себе сцены, которые разыгрывались на совещании управлявших колледжем «действительных членов».

– Джентльмены! Как вы знаете, два года назад наше правление проголосовало за то, чтобы женщины…

– Я за это не голосовал!

– Я тоже.

– Э-э, да, спасибо, доктор Бэнтри и профессор Трелфолл. Большинство действительных членов проголосовало за допущение женщин в колледж. В следующем триместре, как вам опять-таки известно, здесь появятся первые…

– Они что же, и есть вместе с нами будут?

– Разумеется, доктор Кемп, они буду питаться вместе с нами. Почему бы и нет?

– Ну, я полагал, они едят как-то… иначе.

– Иначе?

– Втягивают в себя пищу губами, нет? Или я перепутал их с кошками?

– Доктор Кемп, вам вообще когда-нибудь случалось близко знатьхоть одну женщину?

– Э-э… ну, не в том смысле, какой вы могли бы… У меня мать была женщиной. Нас представили друг другу, когда мне исполнилось семь. И после этого я время от времени встречался с ней за обеденным столом. Это можно считать знакомством, достаточно близким?

– И как же она принимала пищу, нормально?

– Дайте подумать… да, теперь вспомнил, спасибо, – да. Вполне нормально.

– Ну вот и все они так едят. Существует, однако, проблема клоачных приготовлений. Гигиенические требования женщин… м-м… несколько sui generis. [75]

– Да что вы? И в чем же?

– Э-э… ну, сказать по правде, я и сам в этом не так чтобы разбираюсь. Но, насколько мне известно, каждой женщине требуется время от времени покричать, дать мужчине пощечину, залиться слезами и… э-э… а затем высморкаться или проделать что-то похожее. Вот примерно так. И происходит это, как мне говорили, с периодичностью в один месяц. Так что нам придется отвести для этих целей специальное помещение.