Другие дети избегали его. Он играл один, прижимая шарики к груди, у него не было друзей, отец не дал ему с собой никаких лакомств. По ночам Hyp горько плакал в общей спальне, с трудом сдерживая желание помочиться в постель. Первые три дня отец навещал его ежедневно, потом стал приезжать раз в три недели, а позднее – раз в три месяца. Так прошли годы. Мехмет, теперь уже Пьер, изображал из себя глубоко верующего человека, ездил по монастырям и святилищам пресвятого Шарбеля и пресвятой Риты. Сын не раз наблюдал, как он взбирается по крутому монастырскому склону, падает на колени и до крови бьет себя в грудь.

Нуру полагалось исповедоваться каждую неделю, в пятницу утром. Начинал он всегда словами раскаяния:

Я хотела спросить Нура, почему он обращается к Богу на «ты», но не стала нарушать наш обычай: мы договорились не перебивать друг друга.

Настала моя очередь рассказывать. Все мои мысли обратились к тому летнему дню 1945 года:

«Гордо выпятив грудь, сжимая в руке чемоданчик, ты взял отца за руку и почти бежал, стараясь не отставать от него. Миновав ворота, к которым в обычные дни тебе подходить не дозволялось, ты хитро улыбнулся нам. Мехмет забыл задвинуть засов, и к нашему горю разлуки с тобой добавился скорбный деревянный скрип. Рашида и Хатем бросились закрывать ворота, а мне хотелось бы, чтобы этот скрип повторился еще сотни, тысячи раз, чтобы створки ворот бились на ветру до конца моей жизни, только бы не забывать этот горестный день.

Я не плакала. Я поднялась в свою мастерскую, не слыша, как мать и сестра что-то кричат мне.

Весь тот день я рисовала чудесные узоры, моя рука работала сама по себе, и плоды ее труда восхищали. От этого добровольного заточения во рту остался терпкий привкус чернил. Рашида и Хатем нашли меня лежащей на полу, рядом с пустой чернильницей. Я выпила все ее содержимое до последней капли, но умереть мне не удалось. Близкие решили, что я отравилась, но я была мертвецки пьяна. В полудреме я воображала невиданной красоты арабески, мысленно выводила буквы, тонкие и гладкие, как волосики моего мальчика, разделенные пробором.

В тот раз Бог не захотел принять меня. Он не спешил призвать меня к себе, ибо каллиграфам не дозволено отходить в мир иной, не представив на Его суд свое последнее, самое прекрасное творение».

После этого рассказа все изменилось. Говорить больше было не о чем. Мы с Нуром были подобны двум любовникам, всецело отдавшимся страсти. Рассказав все, что помнили, открыв все, что накопилось в наших сердцах, мы чувствовали себя обессилевшими и опустошенными.

Мне хотелось домой, в наш старенький яли. Ночные рассказы вытеснили реальность из моей жизни. У меня больше не было прошлого.

Hyp обещал приехать в Стамбул до конца года. Ему хотелось увидеть зарубки на двери его комнаты, при помощи которых я измеряла его рост. Перед отъездом в Ливан росту в нем было всего метр. Каждый год я делала на двери воображаемую зарубку – для этого достаточно было спросить у тети Мириам, какого роста теперь мой мальчик.

Я вернулась в свой дом, в свою мастерскую. За время моего отсутствия мать очень похудела и резко постарела. Передвигается она с трудом. Хатем очень встревожена.

Мы собираемся в комнате матери, я рассказываю о своей поездке. Мать целует и благословляет фотографии Нура. Увидев, каким стал ее внук, она приходит в такой восторг, что забывает про больные суставы и словно оживает.

Я провела в Европе всего две недели, но домашние встречают меня так, будто я вернулась из кругосветного путешествия.

Мой сын Недим обеспокоен состоянием наших семейных дел. Он пытается подготовить меня к худшему: знакомый риэлтор посоветовал ему снести яли. На его месте будет построено шестиэтажное здание, два верхних этажа в котором займет наша семья. Земля стоит дорого, и, продав ее, мы сможем позволить себе более комфортную жизнь.

Обсуждение этой темы для нас очень болезненно. Дом стоит на глинистой почве Босфора, в гранатовом саду уже полвека каждое лето поспевают плоды. В этом доме родился десяток младенцев и умерло пять стариков. Он слышал крики рожениц, впускал в себя тишину заупокойных бдений. Старый яли вместил все радости и горести нашей семьи и никогда ни на что не жаловался, разве только на отсутствие внимания, он пережил шумные босфорские приливы и падение кипарисового дерева во время бури 1932 года.

Недим считает, что никакие усилия не уберегут дом от обрушения: для его поддержания каждый месяц требуются услуги слесаря, трубочиста и плотника. Мне не просто принять решение, реставрировать или продавать дом, построенный в конце XIX столетия, когда султан Абдулазиз [50]поручил своему архитектору Серкису Балаяну соорудить летнюю резиденцию на азиатском берегу Босфора. Богатые горожане последовали его примеру, перемежая дерево кусками мрамора, оставшимися от султановой стройки. Мой прадед строил это жилище, чтобы спасаться в нем от летней жары, но со временем наша семья поселилась в нем окончательно.

С этим домом связано немало историй, в том числе легенда о дельфине. Однажды к нам в погреб забрался дельфин. Он бил хвостом о стены так, что сотрясался весь дом. Задребезжали люстры, заскрипели двери, и, проснувшись среди ночи, прадед сначала подумал, что началось землетрясение. Разобравшись, в чем дело, он привязал загородившую проем лодку и освободил пленника. В день смерти ему представилось, что серебристый дельфин хохочет и зовет его к себе. Я часто воображала себе эту сцену, и в пустом погребе мне чудилось воркование дельфина. Мозаика с его изображением более полувека украшает вход в яли.

Hyp уже не увидит ни домик своего детства, ни беседку в саду. Даже дорожка, ведущая к Босфору, покроется бетоном, как горная тропа в Бюйюкдере. [51]Наша лачуга рухнет, окутавшись облаком пыли, и мощная лапа экскаватора поглотит ее останки. Страшная машина вмиг справится с деревянным трупиком нашего жилища. На месте яли останется грязная груда обломков паркета, битых оконных стекол, обрывков штор, и в этом хаосе навеки затеряется мастерская, где долгими часами я стремилась к совершенству.

Недим мечтает поселиться со всем своим семейством в современной квартире с надежными стенами. Он попросил застройщика сделать для него отдельный спуск к Босфору, чтобы рыбачить в одиночестве. По правде говоря, ему страшно надоело возиться с трубами и отоплением и самостоятельно чинить лестницу.

Сын торопит меня, без конца восхваляя преимущества современных квартир, но на все его аргументы я отвечаю лишь одно: не дам ничего рушить, пока не приедет Hyp. В последнем письме он обещал, что скоро навестит нас – как только сдаст экзамены.

Еще он сообщил, что отец переехал во Францию. Hyp подыскал ему новую квартиру на окраине Парижа, неподалеку от Булонского леса. Учеба значит для него очень много, а отец помешал бы ему работать в привычном ритме, в частности заниматься по ночам. Они видятся по воскресеньям, вместе обедают в кафе.

Однажды утром, зайдя за отцом после ночного дежурства, Hyp обнаружил в его постели булочницу с окраины Булонского леса. Старый ловелас не собирался отказываться от своих привычек и по-прежнему предпочитал пышек.

Папаша мечтает увидеть имя сына на фасаде парижской клиники, представляет его успешно практикующим врачом в галстуке-бабочке. Hyp предпочел бы научную карьеру, но не видит смысла спорить с отцом. Они слишком разные. Скромные доходы от ночных дежурств сына смехотворны в сравнении с беспорядочными тратами отца, которому необходимы модные двубортные костюмы и крахмальные рубашки с пуговками «тигровый глаз» на манжетах. Обедает он в роскошных ресторанах, по обыкновению изображает богача и пускает пыль в глаза заезжим ливанцам.