Письма Нура стоят в специальной папке у моего стола. Я часто их перечитываю. Переписка с сыном изменила мой стиль работы. Я принялась за странные сочинения, где строки уже не ставились во главу утла, да и орнамент отошел на второй план. Пресытившись студенческими упражнениями и проверкой экзаменационных работ, я стала забавляться смешением и наложением букв. Словно пронзенные кинжалом, они начинали кровоточить на листе. Порою уставшая строка обрывалась, будто натянутая нить. Иногда в этом хаосе мне виделась гармония, эксперименты над буквами доставляли удовольствие.
Читая письма Нура, я чувствовала в себе силу продолжать свои опыты. Но стоило очередному письму задержаться, стоило мне долгий месяц провести без вестей о сыне, и я вновь впадала в банальность. Странное признание услышала я от собственной руки. Она сказала, что мои бредовые изыски нравятся ей больше, чем традиционные сочинения, и ей хотелось бы, чтобы я не прекращала экспериментировать.
Мухсин отнесся к этим новшествам скептически. Он не понимал, как трактовать подрезанные буквы и сходящиеся строки. С круглыми от удивления глазами разглядывая мои труды, он заявил, что я выбираю странные цвета, будто пришедшие из преисподней.
Я больше не могу работать как прежде. Мне кажется, что аккуратные бутончики пахнут гнильцой, а золотые завитки кровоточат. Мир изменился, и движение стало важнее застывшей буквы. Мухсин предостерегает меня: Академия искусств не терпит нововведений. Она стоит на страже традиционной эстетики, а ты отдаешь предпочтение свободе и реализму. Чтобы произведение стало бессмертным, движение не должно быть заметным.
Париж, ноябрь 1957 года
Дорогая мать,
Боюсь, что мне не удастся Вас навестить. Я поселился в однокомнатной квартирке наулице Сольферино. Жизнь в Париже дорогая, и такое дальнее путешествие мне не по средствам. Отец остался в Ливане, он будет работать до следующего года. В ста метрах от моего дома течет Сена, и поздними вечерами я часто гуляю по набережной. До факультета мне идти два километра, здание очень красивое, из камня, на фасаде выгравированы имена великих ученых. Мне не терпится приступить к учебе…
А почему бы Вам не приехать ко мне? В моей комнате без труда разместятся двое. До Лувра отсюда рукой подать, он прямо за мостом. Уверен, что коллекция оттоманских скульптур вас заинтересует. Здесь столько заслуживающих внимания достопримечательностей, я был бы рад открыть все эти сокровища вместе с вами.
Целую вас,
Бейлербей, ноябрь 1957 года
Дорогой сын,
Меня пригласили посетить в феврале Лиссабон, чтобы реставрировать миниатюры, принадлежащие фонду Гульбенкиана. На обратном пути я могла бы навестить Вас в Париже. Секретарь фонда обратился в нашу академию с просьбой помочь в восстановлении рукописи, датированной пятнадцатым столетием. Речь идет о любовном романе «Лейла и Мейджун», восточной версии «Ромео и Джульетты». Формат, цвета и оформление типичны для ширазской школы. Моим рукам уже не терпится работать с полями, укреплять переплет, освежать цвет.
Мысль приехать в Париж и провести время в Вашем обществе совершенно меня очаровала. Мне было бы так интересно взглянуть на поэмы знаменитого Баки, написанные им в честь Солимана Великого, которые хранятся в Национальной библиотеке, и на рисунки прославленного Сах Кулу. Париж таит для меня столько неизведанного! А Вы уже видели письмо, адресованное Солиманом Великим Франциску Первому? Говорят, что его нет в свободном доступе… Стамбульская академия попытается получить для меня специальное разрешение.
Я завтра же узнаю на стамбульском вокзале расписание поездов и буду держать Вас в курсе.
С надеждой на скорую встречу.
Рашида и Хатем умирают от зависти. Они хотели бы незаметно проскользнуть в мой багаж и обернуться мышками, чтобы хоть одним глазком взглянуть на него. Я обещала привезти им фотографии Нура в профиль, анфас и даже со спины. Недим написал брату письмо и запретил мне вскрывать его. Рашида сказала, что он спрятал в конверт фотографию самой красивой девушки Бейлербея. Он хотел бы, чтобы Hyp женился на одной из местных. Турчанки выходят замуж девственницами.
Билет на поезд лежит на столике у изголовья моей кровати. Я любуюсь им каждый вечер прежде чем погасить свет. Узнает ли меня Hyp? Столько лет прошло… За это время я состарилась и уже ничем не напоминаю ту молодую женщину, от которой он уезжал когда-то. Узнаю ли я его? Два месяца назад Hyp прислал мне свою фотографию: он снят в профиль на фоне аббатства в Сенанке и ничем не отличается от других посетителей этого памятника архитектуры.
Я проехала через пять стран, и мне показалось, что Лиссабон находится на другом конце света.
Члены фонда Гульбенкиана принимают меня тепло, их коллекция произведений исламского искусства превосходит мои ожидания. Речь даже идет о том, чтобы объявить конкурс на лучший архитектурный проект и построить музей, достойный вместить все эти высокие образцы живописи. Миниатюры выглядят потрепанными. Они лежат в металлических ящиках, вдали от света. Я думаю о мастерах, которые более пяти веков тому назад сотворили эти шедевры. Они были круглолицы, с миндалевидными глазами, от женщин их отличали только узкие черные бороды. Их инструменты были подпорчены краской, руки изъедены окисями металлов: им приходилось растирать голубой кобальт, желтую магнезию и зеленый сплав меди и хрома.
Я представляла, как они потели и трясли рубахами, высвобождая взмокшие подмышки. Безусые юнцы меняли им воду, мыли кисти, смешивали краски. Стоило мальчикам замешкаться, и учитель принимался ругать их. Мастера работали в полной тишине: только так можно было добиться безупречности контура и точности мазка. А в соседней комнате трудились гончары. Там царил жар, из печи во дворе валил едкий дым. Стеклянистый слой, необходимый для застывания глины, щипал глаза и ноздри. У рисовальщиков богатая фантазия, они изображали виночерпиев, принцев на тронах и фантастических животных. Они были очень старательны.
Три миниатюры были выполнены по заказу султана Искандера, правившего в Ширазе в начале XV века. На той, что больше всех повреждена, изображен Мейджун, плачущий над могилой своей возлюбленной Лейлы. Двадцать с лишним лет назад эту картину уже пытались реставрировать. На углах виден свежий слои краски. Небрежная рука заляпала лицо Мейджуна, местами реставратор не попал в тон, особенно это заметно на саркофаге. Я переворачиваю страницу и обнаруживаю персидскую печать владельца миниатюры. Надпись «лот № 13» говорит о том, что она куплена на парижском аукционе.
Я укрепляю растрепанные страницы, затушевываю складки в тех местах, где треснула краска, наклеиваю их на свежие листы картона. Под моими пальцами цвета оживают, страницы просыпаются от долгого сна и благодарят меня за работу.
В другом ящике я нахожу миниатюру, оставшуюся в полной сохранности, и пытаюсь понять, в какой технике она выполнена. На ней изображен принц Бахрам Гур, обнаруживший в таинственном доме портреты семи принцесс и влюбившийся в них. Перспектива неточна, пропорции не соблюдены, кажется, что персонажи обитают в безвоздушном пространстве, но сама фактура вызывает восхищение. Я не смею прикоснуться к картине и кладу ее обратно в папку.
Последняя миниатюра исторически достоверна. Она живописует известный эпизод из жизни султана Искандера. Спрятавшись за скалой, он наблюдает за купанием в озере обнаженных сирен. Из-за укрытия выглядывают только его лукавые глаза и усы, напоминающие крылья ласточки. Моя задача – вернуть голубой оттенок озерной глади, со временем ставшей коричневой, и распрямить утлы. Вынутый из старой картонной папки лист сворачивается трубочкой. Я зажимаю его между двумя слоями плотного картона, чтобы он распрямился и принял первоначальную форму.