Селиму было сорок лет. Уже… Его волосы начинали седеть. Он был ребенком, когда Берш заприметил его на улице Джидды и влюбился в него. Больше четверти века они делили одни и те же опасности, одну и ту же борьбу…
— Вызывает Мендоса.
Голос пересекал две тысячи километров пустыни, оставаясь таким отчетливым, что, казалось, его можно было пощупать.
Селим тотчас же сменил частоту. Начиная с этого момента импульсный модулятор автоматически проделывал то же самое каждые три секунды: эффективней, чем самое мощное глушение…
Берш подошел к прибору.
— Слушаю вас.
— Произошла накладка.
Африкандер напрягся. Его сжатые губы стали тонкими, как проволока.
— Мне нравится слово «накладка», Мендоса. Как правило, оно обозначает некомпетентность…
— Не в этом случае. С Лекарски несколько часов назад произошел несчастный случай.
— Что за несчастный случай?
— Сломанный позвоночник. Он мертв.
— И вы мне сообщаете об этом только сейчас?
— Я только что об этом узнал.
Берш на дух не выносил латинян. Иметь заместителем португальца было для него личным оскорблением. Но выбора ему не дали. «Рекомендация» исходила из Кейптауна. И нельзя было не признать, что этот человек прекрасно проявил себя в Мозамбике.
— Что до американки…
Мендоса умолк.
— Кого? Что вы сделали с ее телом? Нужно, чтобы его немедленно нашли… Я же вам сказал, чтобы вы положили его на рыночной площади.
— Это еще не сделано. Лекарски был убит до…
Африкандер ничего не сказал. Если он чем и дорожил, так это своей репутацией барака, счастливчика. Ему удалось ее создать и сохранять наперекор стихиями и превратностям судьбы вот уже больше сорока лет. В Аравии такая репутация была полезней и гораздо нужней, чем все политические связи. А теперь…
Мендоса попытался сделать отвлекающий маневр.
— Представьте себе, она передала мне письмо со снимками трех голов, которые мы подложили к ней в номер… Да, мне! Совершенно случайно… Я выходил из своего номера, а она стояла в коридоре с письмом в руке. Она мне его дала и попросила отправить…
Он подождал, но Берш молчал.
— Послушайте Хуго, не беспокойтесь… Это вопрос нескольких часов… она отправилась в оазис к принцу Али Рахману. Там, вы же знаете, никаких проблем не будет… Можете считать ее мертвой… Вы меня слышите?
— Кем и как был убит Лекарски?
— Драка в медине. По крайней мере, такова версия полиции.
— Это не выдерживает никакой критики. В любом случае, поблагодарите его.
— Поблагодарить кого?
— Лекарски. Скажите ему, что я получил снимки. Хорошая работа. Поблагодарите его…
Радиопередатчик надолго замолчал.
— Хуго, я же вам сказал, что Лекарски мертв, — произнес чуть обеспокоенный голос Мендосы.
Селим поднял глаза и увидел на лице своего друга хорошо знакомое веселье. В последний раз он его видел внутри самолета, когда африкандер медленно шел по проходу между креслами, проверяя, все ли головы положены так, как он приказал, и порой останавливался, чтобы кое-что подправить. Селим опустил глаза. Юмор был одной из тех вещей, что оставались для него чуждыми. Ему казалось, что это единственный след Запада, который сохранил его друг…
— Лекарски мертв, Хуго. Вы меня слышите?
— Так вот, отправляйтесь в мечеть, прочитайте молитву за упокой его души и проследите за тем, чтобы она до него дошла с моей благодарностью…
Голос Мендосы стал суровым.
— Послушайте, Хуго, я с вами говорю из Тевзы, из пасти волка, и я не могу терять время… В любом случае, они подписали заказ. Он у Сандерса в кармане. Что мне делать? Вы шеф… пока еще!
Африкандер пропустил дерзость мимо ушей. Он разыгрывал свою последнюю карту, и Мендоса это знал. История с «Дакотой» была рискованной личной инициативой, и если дело провалится…
Он улыбнулся.
Если дело провалится, он никогда больше не получит новых заказов… Во всяком случае, на земле.
Отступать было поздно. Игра стала такой крупной и такой рискованной, что ему оставалось лишь одно: увеличивать ставки. И человек, который поддерживал его в Хаддане, держал в своей крепкой руке все нити. Трудно было мечтать о покровителе, который занимал бы лучшее положение и был бы более решительным… Он улыбнулся. У хадданских собак скоро появится хозяин.
— Берите машину и убедитесь, что посадочная полоса в рабочем состоянии. Она была заминирована, и я уверен, что мины еще остались…
— А американка?
— Займусь ею сам. Вы, похоже, невезучий, Мендоса, а я этого очень не люблю. Я свяжусь с вами через час, чтобы сказать, будете ли вы мне нужны и где… И постарайтесь не попасть под машину, переходя через улицу. Возьмите белую трость или мальчишку-поводыря.
— А пошли вы, Берш! — злобно прошипел Мендоса. — Да будет вам известно, время господ прошло. Вы старомодны, и в Кейптауне это знают… Вы действовали, даже не проконсультировавшись с ними, и…
Селим поспешил выключить приемник. Дневной свет проникал сквозь полотно шатра, и, вероятно, именно это придавало лицу африкандера желтоватый оттенок.
Он вышел. Притаившиеся во впадине горы стены не изменились за последние тринадцать веков, проявив уважение к созерцающим их глазам Магомета. Берш разбил свои шатры в том самом месте, где сражались Пророк и его первые спутники, и каждый камень здесь был реликвией…
Бин-мааруф кормили верблюдов.
Разжигались костры для вечерней трапезы.
У него осталось всего сто двадцать человек, тридцать из них были здесь: остатки мечты. Эта смехотворная «личная армия» больше ничего не значила как и не обладала никакой боеспособностью, но она была ему необходима как воздух, которым он дышал. Она не могла больше ничего свершить, разве что охранять его жизнь. Призрак собственного королевства… Почетная стража Мечты. Мужчины были бин-мааруф, «волками пустыни», ворами и мародерами. Никто не помнил истоков ненависти и презрения, которые они продолжали внушать. Ненавидимые и унижаемые на протяжение веков, они в конце концов потеряли всякое уважение к себе. Но повиновались они слепо, а это стало редким качеством…
Сомнение коснулось его внезапно, как легкая тень… Пустота, отсутствие мысли… Он провел рукой по лбу.
Возраст. Но у него еще оставалось несколько славных лет впереди, и ему хотелось прожить их красиво: закат солнца, ярко-красный, великолепный… Апофеоз.
Африкандер еще раз взглянул на фотографии, которые держал в руках, — чтобы вновь поверить в себя. Провал был немыслим. Только не с этим.
Он провел это дело крайне тщательно…
К нему вернулось чувство юмора, и он рассмеялся. В общем, можно было сказать, что в этом деле он продемонстрировал лучшее, на что был способен.
Он услышал голоса у себя за спиной и обернулся: они были здесь.
Молодежь. Всякий раз, когда он встречался теперь с молодыми арабами, ему становилось не по себе. Он посмотрел на них, стараясь из вежливости не задерживаться взглядом на их европейских одеждах. Ничто его так не раздражало, как подобные упущения во внешнем виде у подножия родного города Корана. «Прогрессисты»… Когда он общался с ними, у него складывалось впечатление, что от всех накопленных им знаний арабского мира, его традиций и нравов, его привычного мышления, его прошлого и его грез не было больше никакого проку.
Когда, например, он вежливо пригласил их пройти в шатер, чтобы там вкусить несколько мгновений покоя и тишины, которые обязательны перед серьезными разговорами, они показали рукой, что нет. Не надо кофе, не надо терять время, не надо политесов. Они торопились, и спешка означала конец ислама… Она означала Запад. Даже их речь была полна иностранных слов, а интонационный рисунок выглядел плоским, без следа эмоций. Разговаривая с «ними», он тщательно избегал чересчур литературных выражений и традиционных формул, чтобы не показаться старомодным.
Он протянул им снимки, наблюдая за произведенным эффектом с тайной гордостью автора. Двое молодых людей — им вряд ли было больше двадцати пяти — долго изучали их один за другим, порой обмениваясь взглядами. Затем тот, что был помоложе — его звали Талат, и это было древнее шахирское имя — сказал, подняв глаза на африкандера: