«Жаль, Адас, что мы родились в этом столетии».

«А оно не очень романтично, Ники?»

«И не поют в нем серенады».

«И не говорят о любви, как о святом чувстве».

«Мы не живем в век любви, Адас».

«Мы живем в век дешевой любви, Ники».

Убрала Адас ногу из рук Ники, опрокинулась навзничь, потянула почти силой Ники на себя, положила его руку себе на грудь. Ники склонил голову ей на грудь, коснулся губами сквозь ткань к ее соскам, Она почувствовала это прикосновение, и груди ее увеличились и отяжелели. Руки его, казалось ей, легли грузом на ее душу и чудились продолжением рук Мойшеле и Рами. И тут стало ей ясно, что не она преподаст урок этого века Ники, и она сняла его руки со своей груди. Ники покраснел, встал и сказал:

«Извини».

На тропах слышалось множество шагов. Вечеринка кончилась, и участники ее расходились, оглашая ночь радостными голосами. Адас и Ники продолжали стоять под пальмой, и Ники сказал:

«Это конец».

«Конец чего?»

«Вечеринки».

«Так завтра ты уходишь в армию?»

«Ухожу».

«И будешь хорошим солдатом, Ники?»

«Как брат мой Зоар».

«Но это всего-навсего курс молодого бойца».

«В конце концов, ты любишь Мойшеле».

«Кто знает?»

«Я знаю».

«Что ты уже знаешь?»

«Что не Рами ты любишь»,

«Расстанемся, Ники».

«Уже расстались».

«Только не бойся».

«А если да, Адас?»

«Там, где страх, там всякие плохие возможности».

«Я знаю, Адас».

«Так береги себя, Ники».

«Положись на меня, Адас».

Ники не сдержал обещание беречь себя. Пошел не в военный оркестр, а в танкисты, и на Голанских высотах пошел на врага не со скрипкой, а в танке, обстреливая сирийцев не звуками, а снарядами. Сирийский снаряд нашел его, и Ники сгорел в танке. Ники погиб в Шестидневной войне, которую Амалия называла «великой войной Мойшеле». В ушах Адас тихий голос Ники обернулся тупыми звуками комьев земли падающих на его гроб. Умер Ники, который родился потому, что умер Зоар.

Ники, который мечтал сбежать в другое доброе столетие, а его век отомстил за эту попытку побега. В сожженном его рюкзаке был найдена книга сонетов Франческо Петрарки. После захвата Голанских высот, друзья его по подразделению привезли Хаимке и Брахе личные вещи, и среди них тонкую эту ьснижицу, большая часть страниц которой была сожжена. Можно было лишь различить на той или иной странице отдельные строфы. Танкисты рассказывали о Ники, а Голда угощала их печеньем и кофе. Адас которая сидела в уголке дивана, она не удостоила даже мимолетным взглядом. Кто-то сказал, что Ники проявил боевой дух и редкое мужество, каким не каждый может гордиться. Один из солдат рассказал, как Ники в разгар боя прокричал ему, стоя в башне с открытым люком, чтобы он не боялся, ибо страх порождает поражение. Другой вспоминал, как перед боем, когда они стояли в роще Таль, где густая растительность и вдоволь воды, и место называют райским садом, Ники сказал, что скорее бы в атаку, чтобы покончить с сирийцами и всем этим дерьмовым веком.

Каждый знал нечто о Ники. Адас же, которая знала о нем все, молчала. Тогда, перед самой войной, он получил отпуск на один день, и сразу пришел к ней с полным беретом свежих грибов, которые собрал под платанами рощи Таль. Протянул Адас и сказал: «Вместо мандрагор». Комнату наполнил запах грибов и свежей земли, и Иордан струился из смеющихся глаз Ники. Затем начало пузыриться масло на сковороде, и Ники приготовил блюдо из грибов. Каждый гриб он придирчиво рассматривал, поддев его вилкой, а один, цельный и подрумяненный, изучал с особой любовью, и Адас прыснула, и сказала:

«Влюбился в гриб, Ники?»

«Правда в том, Адас, что я люблю любить».

С книжной полки в рамке улыбался с фотографии погибший Зоар. Портрет Ники еще не поставили между книгами. Обгорелые вещи положили на тумбочку, и среди них – книгу стихов. Кто-то завел часы Ники, и они начали тикать. Никто не обращал внимание на Адас, которая взяла книгу, и перелистывала обгоревшие страницы. Но лишь коснулась их они рассыпались в прах, и ветер, дующий в открытое окно, развеял их по комнате. Голда крикнула:

«Что ты наделала!»

И взгляды всех обратились к Адас. Она стояла, онемев, и держала в руке обложку книги, которая тоже обгорела, но не рассыпалась от прикосновения ее руки. Адас опустила голову над обложкой, и мысли смешались в ее сознании. Ники протянул руки к столетию романтического поэта, но век, в котором Ники родился, сжег его. Романтическая поэзия Франческо Петрарки прекратилась со смертью Ники и развеяла себя во все концы. Увидела смутно Адас, что кто-то пытается вырвать из ее рук что-то и горько заплакала. Слезы падали на обугленную обложку. Хаимке забрал ее из рук Адас. Взгляды их скрестились, и глаза Хаимке, полные гнева, били ее в упор. Это была их последняя встреча. Плач Адас над сожженной книгой был последним плачем по Ники. Даже в те мгновения, когда комья земли падали на крышку его гроба, глаза Адас были сухи. Когда командир танкового батальона произносил прощальную речь, завершив ее словами «Вечность Израиля держится на таких сынах, как ты, Ники», его прервал крик Хаимке. В последний раз расширилась его грудь, все его огромное тело еще более увеличилось, и кладбище огласилось криком, от которого смолкли даже птицы. Все голоса перекричал Хаимке, и только темные кипарисы чуть шелестели на ветру, и эхо его голоса пронеслось над долиной до дальних гор на горизонте:

«Не этого мы желали – чтобы вечность Израиля убивала своих сыновей!»

Голос Хаимке замолк, и отделение стрелков щелкнуло затворами. Адас заткнула уши, но с залпами смерть Ники стала ощутимой, и она увидела его стоящим у края открытой ямы, выстрелы пробивают его тело, и он падает в могилу.

Когда она открыла глаза, обнаружила рядом с собой Рами. Мойшеле еще не вернулся с войны, которая уже закончилась. Рами улыбался ей доброй улыбкой, но в ушах ее звучали последние слова Ники, сказанные во время их грибной трапезы:

«Только не делай глупостей, Адас».

«Кофе готово!»

Возгласил Аврум витиеватым голосом муэдзина, призывающего к молитве. Адас остановилась, Юваль же продолжал идти, и возглас не коснулся его. Аврум, призывающий пить кофе, по сути, объявляет о наступлении полночи. Окно Аврума светится из-под навеса веранды, за окном Хаимке. Аврум – низенький быстрый в движениях старичок. Лицо его смугло и сморщено, как испеченное яблоко. С юности Аврум трудился под раскаленным солнцем долины, и даже пальцы его смуглы от постоянного курения. Маленькие коричневые глазки так и бегают из угла в угол. Клочки седых волос держатся по краям загорелой лысины. Всю жизнь в кибуце Аврум «играл в театре одного актера», был сам по себе. Во-первых, он родился не в Польше, а в Нес-Ционе. В кибуц прискакал на белой лошади в разгар праздника Хануки, с намерением эту лошадь продать. Танцевал и пел с членами кибуца одну ночь, и остался на всю жизнь. И не из-за женщины. Он убежденный холостяк. Остальные холостяки кибуца устраиваются, только об Авруме ходит слух, что он так и не знал в своей жизни женщины. Слишком много занимался этот холостяк посадкой, вспашкой, поливкой, сбором фруктов. Слишком он верен новым семенам овощей и цветов, за которыми бережно следит. Растениям он дает все-таки имена. Капусту называет Авигайль, по имени своей матери, розе дал имя – Иосефа, по имени отца, благословенной памяти, помидорам, которые выращивал и экспериментировал с ними так, что они были сладкими, как мед, дал имя брата – Иакова. Теперь он занимается выращиванием кактусов, и мечтает создать из всех видов кактуса настоящий израильский кактус, единственный в своем роде.

«Кофе готов!» – повторяет Аврум в двенадцать часов и одну минуту ночи. Его призыв касается портнихи Эстер, чье окно светится в бараке швейной мастерской, находящейся рядом со столярной. Старая Эстер одинока и проводит ночи за кройкой и шитьем, ибо обижена жизнью. Муж бросил ее, когда она была молода, главным образом, из-за того, что живот ее начал расти. Но и сын, и дочь, только выросли, ушли из дому, устроив свои семьи. Навсегда осели в Тель-Авиве, и осталась Эстер одна, постарела, поседела, потолстела и превратилась в гору мяса. Чтобы облегчить свое одиночество, она развлекала себя тем, что всем и каждому резала правду-матку в лицо. Ей ведь терять нечего, ведь и так ее никто не любит. Весной и летом, в послеобеденные часы, выносит Эстер свое кресло-качалку на лужайку, на котором раскачивается в одиночестве, ибо все ее избегают из-за ее острого язычка. Даже детей она не оставляет своими язвительными замечаниями. Горе ребенку, который проходит мимо нее один. «Почему ты сам, мальчик? Родители уехали в отпуск, а ты идешь к бабке и деду? И что ты у них будешь делать, бедняжка?» И так каждую весну и лето сидит Эстер на лужайке и поджидает очередную жертву. Кстати, у нее много внуков – три сына у сына и четыре сына у дочери, но видит их она редко. Главная связь между ними происходит при помощи посылочек. Бабушка Эстер шьет и перешивает одежду быстро растущим внукам. Для этого она собирает в швейной мастерской обрезки тканей, и заведующая все время с ней ссорится, не только из-за этих обрезков, но и из-за дорогих ниток, используемых Эстер для своих личных целей. Таким образом, Эстер, всем читающая мораль, как единственно владеющая истиной в конечной инстанции, обвиняется в нечестности по отношению к имуществу кибуца. С тех пор Эстер проводит ночи тайком в швейной, и старое ее лицо еще больше сморщивается. И, несмотря на то, что каждую ночь пьет кофе с Аврумом, нет о них даже намека на сплетню.