«Жизнь продолжается, Хаимке».

«Разве это жизнь, Амалия?»

Смотрит Адас на молчаливого Хаимке, который жонглирует метлой – перебрасывает ее с руки на руку, ставит между досками, вешает на стенку, пока не возвращается Юваль и снова заслоняет собой светящееся окно. Он обнимает ее, прижимает ее к себе, наклоняет к ней лицо, и когда их взгляды встречаются, он вдруг становится серьезным и говорит:

«В следующий раз смейся от души, а не искусственно».

«Но я же смеялась».

«Только губами».

«А как надо?»

«Всем телом».

«Невозможно».

«Давай, давай!» «Что?»

«Кричи!»

«Кричать?»

«Чтобы ночь отзывалась в тебе эхом».

Он берет ее за плечи, толкает перед собой вглубь ночи, но до ушей Адас лишь доходит крик Хаимке:

«Ники умер, потому что мы стали меньше скорбеть по Зоару!»

Все мысли ее направлены на этот крик, и привычная печаль ее одиноких ночей смешивается с печалью света в окнах. Так или иначе, ночь эта потеряна, и Юваль несомненно удивлен ее печалью, когда ночь явно предназначена для любви. Быть может, понял ее связь с Хаимке. Шелестят травы, и радостный голос Юваля провозглашает:

«Поймал!»

На широкой ладони поднимает он черепаху, кладет на сидение трактора, приближает ее панцирь к лицу Адас. Черепаха в отчаянии шевелит ножками, но Юваль не дает ей втянуть их в панцирь. Адас отодвигает лицо от черепахи:

«Что ты ей делаешь?»

«Глажу ее».

«Повезло черепахе».

«Оттого, что я ее глажу?»

«Оттого, что она может спрятаться от тебя в панцире».

Смотрит на нее Юваль и размышляет: почему опечалилось ее лицо, и какова она, истинная Адас? Странная любовница, которая каждый час меняет свой облик? На миг отвлекся, и черепаха спряталась в панцирь, Юваль бросает ее обратно в траву, смеется, неприятно чувствуя натужность этого смеха. Печаль Адас передается и ему, и он следит за ее взглядом, обращенным к Хаимке. Дала бы она ему намек, он бы спросил, что у нее с этим старым Хаимке и вообще с разными стариками, но он настолько обескуражен ее молчанием, что тоже помалкивает. Они остаются у трактора, словно приклеенные к нему, и только ночь уплывает из их рук и чувств со всеми их ожиданиями. Быть может, внезапная перемена настроения у Адас не связана с Хаимке, а с его сыном Ники? Быть может, она сравнивает его с погибшим Ники, и он проигрывает мертвецу? Говорит ей Юваль:

«Ты тоскуешь?»

«Я?»

«Так ты выглядишь».

«Хаимке расстроен».

«Тогда у меня к тебе вопрос».

«Какой?»

«Было что-то между тобой и Ники?»

«Пошли».

«Куда?»

«Туда, куда ты хочешь».

«Ну, пошли».

Юваль целует ее, ерошит ей волосы, и она принимает его поцелуй лишь губами, лицо и глаза ее остаются погасшими. Он пытается ее еще раз поцеловать, но она закрывает руками лицо, и отталкивает его. Они продолжают стоять у трактора. Юваль обижен. Душа Адас холодна, думает про себя Юваль, но она старается это скрыть под внешней игривостью, и передает Ювалю печальное настроение, связанное, как она намекает на это, с Ники. Может, все дело в том, что он не был с ней столько времени, сколько Мойшеле, Рами, Ники или еще кто в ее списке, но он ухаживал за ней достаточно долго, чтобы добиться этой ночи. Очевидно, все ее желание сосредоточено на поисках удовольствия, но стоит к этому приблизиться вплотную, как она тут же отступает. Пусть делает, что хочет, он будет стоять на своем.

Адас, в общем-то, понимает настроение Юваля. Она хотела бы уйти от него, но боится остаться одной. По лицу его видно, что не будет ему везения в эту ночь, и если бы он не упрямился, они бы расстались. Адас опускает голову, Юваль уходит, и она бредет за ним. Наконец они удаляются от окон. Адас тянется за ним без желания, однако не отстает. Двор кибуца полон рухлядью, словно бы кибуц никогда не обновлялся. Адас поднимает голову: перистые облака растянулись между луной и звездами. Луна далека от Адас. Адас далека от Юваля. Голос Ники звучит в ее душе:

«В будущем поженимся с тобой, и будут у нас двенадцать детей, вот увидишь».

Когда они решили родить столько детей, было им по восемь, и сидели они за столом, у Хаимке и Брахи, на лужайке – Хаимке, и Браха, и Зива, и Гил, и Ники, и пятеро шумных внуков, и Амалия, и Соломон. Адас тогда приехала в кибуц на летние каникулы. Хаимке сидел во главе стола, лицо его было красным от удовольствия и светилось лукавством. Адас сидела на углу стола. Хаимке смеялся и предлагал ей обменяться местами с Амалией, которая уже замужем, и может сидеть на углу стола, не боясь, что потеряет жениха. И тут раздался голос Ники:

«Не беспокойтесь, я женюсь на Адас».

Все начали смеяться, и смех прогнал Адас и Ники от стола. Сели они на траву в компании щенка с криво растущим хвостиком. Ники всегда возился с животными, страдающими телесным увечьем. Он погладил щенка и сказал:

«Насчет свадьбы я это серьезно».

«И я тоже».

Несмотря на то, что сидели в отдалении, они участвовали в общем веселье, которым дирижировал Хаимке. Эта певучая семья в кибуце всегда пребывала в хорошем настроении. Хаимке, плотник из плотников и певец из певцов, соединил свою судьбу с учительницей и певицей из певиц Брахой в хоре, где пел басом, а она – сопрано. Тело его расширялось в миг, когда он пел, и плоская грудь невысокой худенькой учительницы не отставала от него, но у нее еще увеличивался живот, и не только от звуков. Так родилась у них Зивалэ, которая играет на мандолине. Родился Зоар, вырос и стал великолепным ударником и исполнителем на губной гармонике. Зивалэ опередила всех девиц в классе и вышла замуж за Гила, имя которого как аккордеониста-виртуоза гремело по всей долине, и родились у них пятеро красивых сыновей, напевающих мелодии и играющих на всевозможных инструментах, кроме ударника и губной гармоники. До того, как родились у Хаимке веселые внуки, грянула большая война. В далекой Польше была убита и сожжена нацистами вся большая семья Хаимке. Та же участь постигла родителей Брахи. На вечерах, посвященных памяти Катастрофы европейских евреев, Хаимке и Браха пели в хоре песню еврейских партизан, и глубокий бас Хаимке выделялся в финале – «Мы здесь!» Понятно, что и на праздник Независимости в пении хора выделялось сопрано Брахи в гимне страны – «Душа иудея волненья полна». Тем временем грянула война за Независимость, и семнадцатилетний Зоар оставил свой ударник дома, всунул в рюкзак губную гармонику, и ушел на фронт – в штурмовые отряды. Хаимке проводил сына до ворот кибуца, похлопал его по плечу и, расставаясь, сказал:

«Береги себя».

«Положись на меня, отец».

Это были последние слова, услышанные Хаимке от сына. Зоар не сдержал своего обещания, и был убит арабами, когда патрулировал колонну машин с продовольствием из Тель-Авива в Иерусалим. Товарищи его рассказали Хаимке и Брахе, что всю эту опасную дорогу Зоар напевал им песни, пока его не сразила пуля.

О Зоаре Адас рассказал Ники, когда они доили овец. Струйки молока звенели, ударяясь в ведра, овцы брыкались, и Ники сказал:

«Ты знаешь, я родился потому, что Зоар погиб».

Кончилась война за Независимость, и жизнь продолжалась. Могила Зоара покрывалась цветами, но от года к году все меньше следили за возложением свежих цветов, а старые засыхали. Хаимке и его семья продолжали петь и играть на всех инструментах, кроме ударника и губной гармоники. Иногда за ударник садился кто-нибудь из внуков, но Браха отгоняла его немедленно. Также не нашелся наследник по игре на губной гармонике, и она лежала под портретом Зоара, который улыбался вечной улыбкой. Но не такой человек Хаимке, чтобы на этом остановиться. И родился Ники. Маленькая и худая, Браха еще больше сжималась, а живот ее увеличивался, и вместе с его увеличением все сильнее становилось бледным ее лицо. Родился сын, которому дали имя Шахар. После этого Браха долго болела разными болезнями и с трудом из них выкарабкалась. Ребенком должен был заниматься Хаимке, и вкладывал всю душу в позднего своего сына, называя его на идиш «мизиник», что означает – «мизинец». Хаимке бегал в ясли, возился с сыном и все напевал – «мизиники, мизиники», прибавив букву «и. Но имя это было трудно для произношения, и его сократили до «Ники». Забыто было, что младенцу дали имя по погибшему Зоару – Шахар, и закрепилось за ребенком это имя – Ники.