Мы прождали с четверть часа, минут двадцать, таксист, добрая душа, все это время волновался за меня, и мне приходилось успокаивать беднягу, но он беспокоился все больше и наконец, не обращая внимания на мои протесты — в тот момент уже несколько лицемерные, надо признать, — завел машину, и мы помчались по проспекту Меридиана.
Путь был не близкий — через всю Барселону и еще минут сорок пять по шоссе на Вальнову, — и между нами завязался доверительный разговор, мы многое успели порассказать друг другу и даже похвастались фотографиями жены и детей (в особенности таксист, так как я не предвидел подобной возможности и не захватил фотографии с собой). Наш приятный каталоно-андалусский диалог не умолкал ни на минуту, пока машина неслась по шоссе, где любой таксист может ехать с завязанными глазами. Но едва наступила решительная минута, а именно когда после поворота на Туро я попросил его свернуть на мрачную и разбитую дорогу, ведущую к моему дому, наша милая беседа прервалась на полуслове. Проехав двести-триста метров в полном молчании по скверной, разъезженной дороге, таксист спросил изменившимся голосом, уверен ли я, что мы едем куда надо. Тут мы добрались до развилки, и направо показались огни поместья Рибот, но я скрепя сердце признался таксисту, что придется свернуть налево, и вместо того, чтобы последовать к светлому маяку надежды, мы окончательно погрузились во тьму.
Мне показалось, что андалусец пытается незаметно нащупать правой рукой какой-нибудь тупой предмет, на случай если придется защищаться, и, желая вернуть его доверие, я принялся непринужденно рассказывать, как до переезда в Женеву мы оставляли наружный фонарь гореть всю ночь, а теперь он не горит только потому, что дома никого нет. Сомневаюсь, однако, что это объяснение хоть немного успокоило беднягу.
Наконец фары такси высветили из тьмы садовую калитку, закрытую на висячий замок.
— Приехали, — сказал я.
Надо признать, ни заржавевшая калитка, ни замок не внушили доверия таксисту, да и вряд ли могли внушить его кому-либо. А то, что виднелось, вернее, угадывалось в глубине сада, — тем более: два кипариса, в этот ночной час напоминавшие о кладбище, еще дальше темнели закрытые ставнями окна старого-престарого, как говаривали раньше, «господского» дома, казавшегося заброшенным.
Только когда я вышел из такси, вынул чемодан, пишущую машинку и заплатил, таксист немного успокоился.
— Вы что же, один тут собираетесь жить? — удивленно спросил он.
— Всего две недели, — ответил я, словно извиняясь.
— Да ведь тут на всю округу никого нет, — настаивал таксист.
— Это только так кажется. Когда светло, там вдали видны дома, — оправдывался я, чтобы не казаться таксисту таким бесстрашным, — и вообще, я здесь дома и все вокруг знаю как свои пять пальцев.
И все-таки таксист заверил, что не уедет, пока я не открою калитку.
— Я включу фары, так лучше видно, — добавил он. — А вдруг замок заржавел и вы не сможете войти. Тогда вернемся в Барселону. Нет, уж лучше подождать.
Я вставил ключ, и замок открылся тотчас же. Когда я снял его, калитка медленно подалась в мою сторону со скрипом, который мог показаться зловещим предзнаменованием кому угодно, только не мне. Для меня это было самое нежное приветствие — я узнал калитку своего сада и вспомнил, как десять лет назад во время ремонта она покривилась и с тех пор упрямо открывалась наружу.
— Ну вот я и дома, — крикнул я таксисту. — Спасибо, вы можете разворачиваться и ехать.
— Спокойной ночи, — пожелал мне таксист, — спокойной ночи, сеньор.
Он как-то судорожно рванул машину, чтобы развернуться, и, прежде чем укатить, на всякий случай посигналил мне. Потом он уехал, весьма опечаленный (я в этом просто уверен), что пришлось оставить такого хорошего человека (а чаевые не давали повода в этом сомневаться) в опасности — наверняка через пару месяцев газеты напишут о смерти владельца загородного дома, повесившегося на стропилах.
Было свежо, но не холодно, мои глаза быстро привыкли к темноте. С ключом в руке я подошел к дверям, сразу же нашел замочную скважину. Замок плавно открылся. И включив свет, я почувствовал себя дома.
Дома, наконец-то, как давно меня не посещало это чувство!
Комнаты были убраны, сверкали чистотой. Два месяца назад дети провели здесь рождественские каникулы и оставили все в полном порядке.
Мы осмотрели друг друга. Дом и я. Ворота и двери открылись так поспешно и мягко, словно хотели показать, что помнят, любят и признают своего хозяина. Хозяина, который возвращается на этот раз в одиночестве. В одинокий пустой дом.
Правда, каждый год пикап «фольксваген», купленный в Женеве, привозит нас сюда на Рождество. Но сегодня все совсем по-другому. В наши приезды все здесь наполняется радостным, бурным и шумным ликованием. Небольшой семейный десант — отец, мать, дети, с прошлого года еще невестка и внучка — целое племя, со множеством чемоданов, тюков, пакетов, распахивает настежь окна и двери, врывается в дом, громко радуясь встрече с ним.
Но на этот раз дом и я внимательно, не торопясь осмотрели друг друга. И поздоровались совсем не так, как в обычный рождественский приезд.
— Это ты, — сказал дом утвердительно, как бы узнавая меня.
— Это ты, — ответил я дому, обнимая его взглядом.
Каким дом увидел меня? Наверное, постаревшим, усталым.
Я же увидел его таким, каким давно не помнил. Родным, гостеприимным. Вдали отсюда мне почему-то вспоминается только облупившийся потолок, заржавевшие краны, оборванная цепь в туалете, сломанные плетеные кресла. А когда мы приезжаем всей семьей, очарование встречи тонет в хоре голосов, в сутолоке и беготне — у входа, в коридорах и в столовой свалены пожитки, дети несутся по лестнице на второй этаж в спальни — скорее найти свою комнату, свои вещи, книги, быстро стелить постели, если на дворе уже ночь, а если день — немедленно садиться обедать.
Оставив единственный чемодан у входа, я закрыл за собой дверь и вошел в столовую. Глиняные фигурки за стеклом буфета, казалось, лишь замерли на мгновение, словно слуги, ожидающие приказаний хозяина. На камине — разбитая каменная ступка, пятнадцать лет назад мы нашли ее в каких-то развалинах на Сардинии. На стене натюрморт, написанный отцом уже в старости, когда он увлекся живописью, ставшей для него чем-то вроде «травы забвения»; и ходики — спустившиеся вниз гирьки — словно просили меня завести их.
Не снимая плаща и шарфа, я подошел к часам, поднял наверх гири, поставил стрелки — было без четверти одиннадцать, легко подтолкнул маятник. Ходики висели немного криво, но я‑то отлично знал: стоит повесить их прямо — маятник остановится. Итак, часы пошли.
Я недоверчиво посмотрел на водопроводный вентиль, повернул его, и сразу же началась чудесная музыка — пение воды, наполняющей бак на чердаке. Потом я включил газовое отопление, пламя рванулось, загудело как-то яростно и весело.
Волшебная ночь, когда человек и его любимые вещи понимают, чувствуют друг друга. Как было бы нелепо нарушить сейчас это единение, подняться в спальню, стелить постель, распаковывать чемодан — погрязнуть в домашних хлопотах, словно образцовая хозяюшка, а потом выключить свет и завалиться спать после тяжелой дороги и обычного трудового дня образцового служащего.
Я снял плащ и присел, чтобы еще раз осмотреть тебя, мой дом. Влажный воздух становился обволакивающе мягким, и, протянув руку к батарее, я обнаружил, что она уже нагрелась. Некоторое время я сидел, не снимая руки с батареи, чувствуя, как нарастает тепло.
И постепенно мной овладевало настойчивое желание — нарушить собственные планы, сделать все наоборот (не сочтите, будто я приехал совершить нечто важное и героическое). Еще в самолете я думал: прилечу поздно, всю ночь просплю как сурок, а утром начну книгу, сварив предварительно крепкий кофе и набив трубку (первую после трех месяцев «никотинового воздержания»).
Но случилось неизбежное — то, что случается со мной, когда после долгих дней одиночества я приезжаю в Женеву поздно ночью, вижу Аделу и детей, ожидающих меня, и чувствую неудержимое желание поговорить, рассказать им обо всем на свете, а когда бедные дети, не в силах сопротивляться сну, уходят в спальню, я продолжаю беседовать с Аделой — радость новой встречи переполняет меня и изливается неудержимым потоком слов.