А я очень хотел бы общаться с коллегами теснее. Например, с чопорными англичанами — пожилым эрудитом с университетским образованием, невесть как попавшим в ВСА, или ковбойского вида молодым человеком, эдаким симпатягой Буффало Биллом; с необыкновенно живыми французами — среди них много бывших сотрудников газеты «Монд», — чья веселая речь беспрерывно слышна во всех уголках здания; с русскими — они держатся обособленно, но всегда очень любезны, на работу их назначает правительство, а не администрация, как нас (поэтому мы можем враждебно относиться к режиму в своей стране). Похоже, эти русские живут под строгим контролем и не могут шагу ступить по Женеве, не сообщив о своих передвижениях в консульство. Еще у нас довольно много арабов, у них вид очень счастливых людей, собираясь в коридорах, они что-то обсуждают, бурно жестикулируя, и, сами того не замечая, устраивают страшный шум, точно на восточном базаре. Но самое яркое зрелище, «гвоздь программы» — это китайцы. Они прибывают на работу все вместе в автобусе «мерседес-бенц», высаживаются «компактной группой» у дверей здания и уже ровно через пять минут идут за водой с электрическим чайником в руках, чтобы поставить первый утренний чай (а может, уже второй). Китайцы, естественно, одеты во френчи, застегнутые на все пуговицы (лишь иногда кое-кто позволяет себе гражданскую одежду). Работают они усердно и, должно быть, переводят те же тексты, что и мы, а может, сочиняют поэмы или записывают цитаты в маленькие красные книжечки, проверить это невозможно — никто, кроме них, китайского не знает. Едят они за одним столом и беспрерывно разговаривают на своем певучем языке, потом парами гуляют по парку и, если встречают кого-нибудь, здороваются, наклоняя голову и улыбаясь до ушей. Потом еще раз пьют чай, рисуют свои странные каракули, и ровно в пять часов — как мне рассказывали, потому что я в это время уже дома, — приезжает автобус, забирает их и увозит делать китайскую гимнастику или заучивать политические лозунги, а скорее всего — чтобы еще раз выпить чаю.

Китайцы очень воспитанны, но у них есть одна довольно странная привычка, о которой я ничего не знал, способная любого привести в раздражение.

Пока ты моешь (или пачкаешь) руки в туалете, они настойчиво прочищают горло, откашливаются, причем все как один, старые и молодые, дружным хором; наверное, женщины в своем туалете производят ту же операцию.

Думаю, это старая традиция, необходимая для поддержания здоровья или для того, чтобы успешно говорить на китайском языке — произносить сильные мелодичные звуки, придающие словам то или иное значение в зависимости от высоты тона.

Однако я подозреваю, что главная цель странной гигиенической процедуры — помочь несчастным китайцам избавиться от палок и закорючек, застревающих в горле после того, как человек произнесет слово, записанное замысловатыми иероглифами.

Что ж, может, среди моих коллег-переводчиков, попавших в комфортабельное рабство к нашей международной конторе, — арабов, французов, англичан, китайцев или русских — есть еще один писатель-неудачник.

Однако большинство (кроме разве украинцев), работая в ВСА, переводят на свой родной язык, обрабатывают его, обогащают (точно следуя девизу «limpia, fija y da esplendor» [34]) и, возможно, находят в этом удовлетворение. Для меня же переводить на испанский — напряжение душевных сил, мучительное раздвоение личности, не говоря уже о том, что для любого каталонца испанский долгое время был «официальным», силой навязанным языком, угрожавшим самому существованию родного языка.

Наверное, многие сотрудники, например французы, с раздражением, если не с презрением смотрят на «испанского» переводчика, который у себя в стране пишет на patois [35].

Многие мои соотечественники, возвратясь из дальних странствий, рассказывали, что их всегда в любой стране принимали очень радушно. Мне в этом отношении не повезло. Думаю, каталонец может вызвать за границей лишь легкое раздражение. Конечно, любой иностранец знает пару слов по-испански, по крайней мере «Olé, Buenosss diasss, Buenasss nochesss» [36], а здесь вдруг выясняется, что ты говоришь по-каталонски, на «никому не известном и не нужном языке».

Франция всегда стремилась к централизации власти, а потому была и остается «страной-языкоубийцей» (она погубила восточные диалекты каталонского, провансальский, баскский, бретонский, диалект Эльзаса et j’en passe [37]), и вполне естественно, что каталонский язык Пиренейского полуострова, живой и невредимый, выглядит здесь словно призрак, грозно вопрошающий: «Что сталось с моим братом?»

Признаюсь, я ожидал большего внимания со стороны швейцарцев. В этой стране уживаются несколько языков, а потому и люди здесь, казалось бы, должны быть терпимее к малым народам и наречиям. Может, кто-нибудь из местных жителей относится к нашим проблемам сочувственно, но среди немногих женевцев, с которыми мне выпало общаться, я таких, увы, не встречал.

Впрочем, эти самые женевцы чуть больше ста лет назад считались французами, и говорят они по-французски (не замечая, что их французский, с точки зрения парижан, — тот же patois). Поэтому здесь то и дело приходится слышать: «Каталонский? Этого еще недоставало! Как будто мало в мире языков!»

Или: «Учишь-учишь испанский, а приезжаешь туда, и эти каталонцы заявляют — надо, видите ли, говорить Жирона, а не Херона!» (А ведь швейцарцам куда легче произносить Жирона, чем мучиться с испанским гортанным «х».)

Нечто подобное пришлось услышать и нам с Аделой. Однажды мы отправились в местный приход — cure [38], — где встретили…

(Однако, кажется, пора завтракать. Или сначала рассказать до конца эту историю? Если бы вместо проклятого дождя сейчас светило солнце, я тут же отправился бы в сад, чтобы выпить виски на свежем воздухе.)

Итак, тогда мы только переехали в Женеву и сразу открыли для себя эту церковь, вернее, две — католическую и протестантскую, располагавшиеся в крошечных деревянных строениях, почти хижинах, стоявших метрах в двухстах одна от другой на очаровательной зеленой лужайке. Нам вдруг показалось, что мы находимся в колонии, куда прибыли миссионеры. Викарий и приходский священник, одетые в белое с головы до ног, встречали прихожан у входа в церковь, словно радушные хозяева. Нас тоже приняли любезно и сердечно.

Царившая здесь атмосфера воодушевляла (хотя и не вызывала религиозного восторга), поэтому мы с женой решили посещать приход раз в неделю, думая таким образом лучше понять новую для нас страну.

Однако в первый день швейцарцев в церкви почти не оказалось. Кроме профессора Женевского университета, жены какого-то врача (во время мессы эта дама играла на гитаре), смешанной семейной пары (жена — католичка, муж — протестант), все остальные были иностранцы: девушка из Голландии, итальянка, увлекавшаяся спиритизмом, ее соотечественник, который, правда, собирался принять швейцарское подданство, и мы с Аделой. В самое первое воскресенье нас приняли за ирландцев: голубоглазая чета с шестью детьми, тоже голубоглазыми и белокурыми, — ясное дело, ирландцы!

В следующий раз мы поспешили признаться, что не имеем никакого отношения к Ирландии. «Мы каталонцы». — «А, испанцы?» — «Да нет же, каталонцы». — «Понятно, в общем, испанцы». Это признание сильно повредило нам в глазах прихожан, хотя мы все же оставались для них сынами страны, подарившей миру Дон Кихота, корриду и фламенко.

Однако мы тоже были разочарованы. Общение с этими людьми интересно и полезно, но мы искали и желали чего-то совсем другого.

На прощанье священник показал себя настоящим полиглотом: пара слов по-голландски, пара по-итальянски… Нас он одарил оглушительным «Buenasss nochesss», когда же я заметил, улыбаясь, что по-каталонски это звучит гораздо проще: «Bona nit» священник воскликнул: «Oh, la, la! C’est difficile, quand même, votre catalan» [39].