Я снял шкуры со стен, лёг на них и укрылся ими. Я свернулся калачиком, и надо мною бродили вомбаты, сумчатые дьяволы, танцоры, охотники, и луна была участницей тех событий, о коих я и не чаял что-либо разузнать. В безмятежной тьме хижины-улья, выложенной изнутри птичьими перьями, укутавшись в непонятные мне истории из прошлого, положив под бок несъедобную книгу о неудобоваримой любви, я наконец заснул.

Подобно раку, скрывшемуся от меня под водою, после того как он сменил панцирь, я приготовился покинуть прежнюю свою оболочку и превратиться в кого-то другого. Внутренним взором я увидел сияющую арку из голубого пламени, источавшего запах палёной фланели, который затем улетучился — стараниями всех этих танцующих зверей он со свистом утекал из хижины, и я наконец ощутил, что душа моя полетела.

Жизнь движется поступательно, по прямой, и если представить её в письменном виде, то предложения неизбежно последуют одно за другим, кирпич на кирпич, однако красота сего мира есть бесконечная тайна, обращающаяся по кругу. Солнце, луна и небесные сферы находятся в бесконечном вращении. Чёрный человек — полный круг; белый человек — перечёркнутый круг; жизнь — это третий круг, и так далее, в том же роде, такие дела.

Мне снилось, что я плюнул на корочку засохшей, цвета сепии, крови, которая оставалась на дне чернильницы Брейди, и приготовил алые чернила, напоминающие краски сумрачного рассвета. В сию тёмную адскую жижу я погрузил кончик старого пера и сделал ещё одну запись в дневнике Брейди, на пергаменте, выделанном из кожи валлаби, в том месте, где заканчивались его мечты и грёзы и начинались чистые, пустые страницы: «Orbis tercius», и эти латинские слова мои означали «круг третий».

А затем, разорвав-таки паутину бесконечной памяти, в которой совсем было завяз, я устремил свои мечты к человеку, коим некогда был, к осуждённому за подделку и подлог каторжнику, называющему себя Вильям Бьюлоу Гоулд, который открыл, что в одном простом морском коньке может скрываться целая вселенная, что любой человек способен быть кем или чем угодно, то есть может стать кем или чем захочет, что нумминер есть палауа, а палауа есть нумминер, который нарисовал несколько странных картинок с рыбами, а затем умер.

Я украл песни у Бога.

Пока я спал, мне пришло в голову, что, если бы всё это было обычным сном, а я — тем, кто видит его, многие странные образы вполне могли бы оказаться мною самим. Не могло ли так статься, что, хотя Комендант и повелевал мною, я был тем самым Комендантом? И не вышло ли так, что, хотя мистер Лемприер и приказывал мне рисовать рыб, я был тем мистером Лемприером? И что, хотя я и нарисовал рыб, на самом деле?..

Но продолжить в том же роде я посчитал попросту невозможным.

Послышались крики, брань, звуки тяжёлых шагов, громкие вопли «Нашёл! Нашёл!», что-то забренчало, и я ощутил острый, аммиачный запах смятения и страха. Открыв глаза, я увидел, что от моей головы во все стороны расходятся стволы ружей, словно я морской ёж, а эти опущенные дула мушкетов — мои шипы. Оружие наставляли на меня какие-то грязные солдаты, явно живущие на подножном корму и промышляющие на свой страх и риск. То были молодые деревенские увальни с пунцовыми щеками — всяко поярче их мундиров, полусгнивших и выцветших, — и вылупленными, удивлёнными глазами. В следующее мгновение меня выволокли из-под вороха шкур, а затем из хижины. Я застонал, выплюнул мусор, набившийся в рот, ибо голова моя пропахала весь путь до того места, где меня швырнули на землю, и приподнял её, то есть голову.

Передо мною маячила грязная шапка из меха сумчатого волка и мёртвые глаза солдата, чьё налитое кровью глупое лицо показалось мне знакомым; оглядев обнажённый торс, на который была плотно насажена его голова, я признал бандита, предателя, насильника, душегуба и охотника на тюленей по имени Клукас. Я тогда ещё не подозревал, что, выполнив свои обязательства в части поставки нескольких бочонков пороха — им были заряжены и наведённые на меня мушкеты, Клукас ожидал расплаты, кою вскоре и получил, причём смертоносной монетою. Но, едва отведя от него взгляд свой и ещё не остановив оный на лице стоящего рядом, я уже угадал имя будущего убийцы. Ибо при неярком свете восхода в глаза мне бросился чудовищный, похожий на вымя силуэт огромной мошонки, обладателем коей мог быть лишь Муша Пуг.

Рыба одиннадцатая

Солнечник

Вилли Гоулд проснулся сильно испуганным. Встряхнув головой, он ощупал густо заросший подбородок и принялся чесать все места, где его кусали проклятые вши. Внезапно ему захотелось сделать какое-нибудь движение, лишь бы не чувствовать мерзкого зуда и хоть на миг позабыть о страшном сне; Вилли Гоулд вскочил на ноги, подпрыгнул, ухватился за прутья решётки над головой, подтянулся к крошечному окошку и посмотрел в него. К моему большому облегчению, всюду, куда ни глянь, можно было наблюдать убогое величие Комендантовой Новой Венеции, и сердце моё сжалось от благодарности к Муше Пугу за то, что вновь доставил сюда.

Мне следовало бы знать, почему я оказался здесь, но, по правде говоря, всё никак не удаётся вспомнить. Хоть я и описывал всё на свете, если честно, в памяти всплывают лишь два слова — «послать к…». С другой стороны, забытое мною, наверное, по-настоящему впечатляет. Должно быть, вся Александрийская библиотека не вместила бы описания тех вещей, о которых я ведать не ведаю. Например, я никак не возьму в толк, почему меня хотят повесить за два убийства, коих я никогда не совершал, а за целую кучу черепов на том далёком кострище так никто и не ответил. А ещё я не понимаю, почему убийство Пудинга и Йоргенсена считают преступлением, а истребление целого народа в лучшем случае признают сложной проблемой, подлежащей доскональному изучению, а в худшем — доказанной наукой необходимостью. Есть и ещё много такого, чего я не могу вспомнить. Например, почему люди воспринимают всерьёз писания Боудлер-Шарпа, но не обычные сказки. Почему в нашей вселенной может существовать алфавит, но в нашем алфавите вселенная существовать не может. Подобные вещи и ещё множество других остаются для меня совершеннейшими загадками. Например, почему суда плавают по поверхности воды. Почему мы представляем жизнь свою в виде лестницы, в то время как мир вращается вокруг нас. Как действует известковый раствор. Отчего мужчина трепещет, как рыба, когда мимо проходит женщина. Почему здания не разваливаются. Как так вышло, что человек может ходить, но не может летать. Отчего мне приснилось, что я превратился в лес, но, проснувшись, пропахал хайлом землю до самых сапог Муши Пуга. Какие бы скрытые намерения ни руководили ищейками Пуга, официальной задачею его команды являлось прочёсывание лесов в целях сбора сведений о перемещениях Брейди, так что, увидев меня спящим под шкурами, они даже сперва возликовали: наконец сей великий человек пойман! Я рассказал им, что действительно встретил однажды разыскиваемую ими персону, и указал направление, обратное тому, в котором ушли Салли Дешёвка и дети.

— Ты что, думал, Брейди тебя спасёт? — рассмеялся, пнув меня в лицо, Муша Пуг.

— Разумеется, — ответил я, ибо догадывался, что именно такого ответа он ждёт, хотя и знал теперь, насколько тогда ошибался.

Окажись перед ним всё, какие только есть на свете, книги о страданиях сего мира, Мэтт Брейди, кем бы он ни являлся, и то не сумел бы нас спасти. Ничто не спасло бы нас. Ни Докторова Наука. Ни Комендантова Культура. Ни сам Господь Бог, который бесконечен во времени. Не могли бы спасти себя и мы сами. В нашем прошлом не находилось утешения и надежды. Не было их и в будущем. Даже в идее загробного воздаяния. Существовали только сапоги Муши Пуга, один из которых нанёс удар по моей щеке, а потом скользнул по рту, после чего я поцеловал его. Поцеловал, потому что, кроме этих сапог, не осталось в мире ничего, что я смог бы полюбить.