Комендант заспорил и развёл руками, точно стремясь обхватить всю свою комнатёнку, и объявил, что этои есть наше общее будущее, и сие утверждение показалось присутствующим настолько смехотворным, до такой степени нарочито неверным, что никто более не решился высказаться, и сподвижники Коменданта вообще уже не заговаривали с ним на данную тему до конца дня. Его оставили сидеть одного в промозглой камере-келье, где в воздухе так и витала простуда, — пускай себе выдумывает всяческие нелепицы и оттачивает свои афоризмы, без которых ему никак не оправдать такого изобилия чепухи и бессмыслицы в его голове.

VII

Когда же зловещая тень, отбрасываемая Великим Дворцом Маджонга, стала отступать, по мере того как он ветшал и осыпался, Комендант почувствовал, что надвигается тень иной беды, и оная не заставила себя ждать, накрыв не только Сара-Айленд, но и всю Землю Ван-Димена. Никто не смог бы сказать, будто её отбрасывало нечто действительно существующее в природе, но всё-таки незримое присутствие сего грозного нечто ощущалось, причём повсеместно, давая почву бесчисленным слухам.

И звалась эта тень Мэтт Брейди.

«Мэт Бреди» — можно было прочесть почти в каждой камере, на стене из мягкого песчаника. Рядом же каторжники, как правило, выцарапывали: «ОСВОБОДИТЕЛЬ». Так окрестили блистательную легенду про обитающего в буше разбойника, улизнувшего с четырнадцатью своими товарищами из колонии Сара-Айленд на китобойном судне, завладеть коим помогли лоцман Лукас и некий стражник. Несмотря на то что за беглецами гнались по пятам, они, идя под полными парусами, обогнули добрую половину Земли Ван-Димена и приплыли в Хобарт, где сошли на берег и в скором времени составили самую знаменитую и грозную шайку. Её страшились, ею восхищались. Там, в восточной части острова, краю диком и малоосвоенном, населённом как отбывшими срок, так и продолжающими тянуть его каторжниками, этими овцеводами-пастухами, а также дикарями, которые и давали пристанище пришельцам, кормили их и, если понадобится, укрывали, а ещё снабжали последними новостями, члены шайки чувствовали себя как рыбы в воде.

До нас доходили слухи о великом брожении, охватившем Землю Ван-Димена, и о том, что всё больше каторжников ударяется в бега, дабы присоединиться к той или иной разбойничьей ватаге, численность коих уступала разве что их жестокости; то же самое сообщалось и в поступающих к нам официальных реляциях. По счастью, многие разбойники занимались скорей бессмысленными зверствами, чем настоящими грабежами, однако же основным результатом их бесчинств стало то, что власть английского закона в здешних краях серьёзно пошатнулась.

И вот извольте: Земля Ван-Димена, кою властям так хотелось видеть эдакой Англией, перенесённой под южное небо, быстро превращается в чудовищный мир, где всё перевёрнуто вверх дном, а население оной, преимущественно состоящее из бывших и нынешних каторжников, всё больше и больше склоняется к тому, чтобы рассматривать Брейди в качестве истинного повелителя сего нового мира.

Остров ждёт.

Перед лицом крепнущего могущества Брейди, а следовательно и растущего своеволия колонистов, народа беспокойного и необузданного по самой природе своей, не говоря уже о непрекращающейся войне с дикарями, зажиточные поселенцы-хозяева начинают покидать свои фермы и уходить в города.

Брейди же, чья сила всё время множится, преследует их по пятам — неумолимый, словно сам губернатор Артур, и такой же мастер делать публичные жесты.

Вот невысокий, щегольски одетый человечек едет по Хобарту на великолепном чалом коне; доехав до главной улицы, он вешает объявление, предлагающее награду за голову губернатора Артура. Внизу подпись: «Мэтт Брейди, король лесов». Далее этот разодетый в пух и прах коротышка трогает поводья и, развернув коня, широко улыбается, затем снимает шляпу и взмахивает ею, приветствуя обступивших его зевак. Толпа бурлит вокруг него, а на краю этой стремнины вдруг возникает водоворот, где то и дело всплывают товары, недавно смытые штормом с затонувшего корабля.

Проходит совсем мало времени — и вот уже ни стремнины, ни водоворота.

Награда за голову лиходея всё возрастает. Всё больше денег обещается за любые сведения о Брейди. Ищейки губернатора Артура повсюду — он создал постоянно ширящуюся сеть доносчиков, от которых не ускользнуть никому; опираясь на доносы шпионов, подручные губернатора угрожают и шантажируют — словом, плетут настоящую паутину. Грязные улицы Хобарта залиты кровью губернаторского террора. До четырнадцати пар ног каждый день танцуют в воздухе джигу, и до четырнадцати пар вонючих, полных дерьма штанов бросают в ямы вместе с их вздёрнутыми за шею и наконец успокоившимися обладателями и засыпают землёй.

А между тем Мэтт Брейди овладевает сердцами дам — благодаря тому, что никогда не использует в отношениях с ними преимущества своего положения, не упускает случая выставить их отяжелевших мужей и отцов дураками, коими они, без сомнения, и являются, и завлекает в свои гибельные сети улыбкою, обходительностью и шикарным нарядом: тёмно-красным жилетом, невероятными парчовыми бриджами, пером страуса эму на шляпе и золотой цепью с усеянным алмазами крестом на шее. Он связывает их запястья шёлковыми узлами и оставляет наедине с желаньями, память о коих они унесут с собой в могилу как самые яркие мгновения их жизни. А то, что он никогда не носит оружия, — и это в стране, где любой свободный человек не просто вооружён, но почитает делом чести когда-нибудь пристрелить Мэтта Брейди, этого поганого пса, — окружает его ореолом неуязвимости и веры в его счастливую звезду.

И вот, словно перебрасывая мост между мечтою и повседневностью, пронёсся слух, будто Мэтт Брейди поклялся, что, когда минует пора снегопадов, он перевалит через нехоженые, незнаемые горы на западе острова и прорубится затем через лесные дебри, дабы с приходом лета вдруг нагрянуть со всеми своими силами на наше побережье, освободить узников Сара-Айленда, где он ещё недавно сам пребывал в заключении, и, призвав нас под свои знамёна, собрать новую армию.

Весть сия казалась столь несбыточной и столь неправдоподобной, что в неё попросту нельзя было не поверить. Рассказчики добавляли новые и новые подробности — божились, будто Брэйди задумал освободить весь остров от ненавистного ига, объединившись для этого с воинственными дикарями, будто он спит с некой туземкою по прозвищу Чёрная Мэри и та пообещала ему показать никому не ведомые горные проходы и перевалы, будто он замыслил сделать каторжников с нашего острова костяком своей армии, которая провозгласит республику, где всё что ни есть твёрдого измельчат в порошок и развеют по ветру, так что не останется ни одного колодника, ни одного арестанта.

Комендант отписал губернатору, прося его прислать ещё солдат, дабы поддержать порядок на острове и не допустить массового побега каторжников, а также чтобы оборонить его от Брейди, когда тот нагрянет.

Дело в том, что Брейди вторгся в наркотические сны Коменданта столь же уверенно, как и в наши лихорадочные мечтанья о нём — Брейди, способный уложить по двенадцать красных мундиров за раз; Брейди, одержавший верх над самим губернатором; этот призрачный Брейди, сотканный из наших самых затаённых стремлений и грёз; великий, могучий Брейди, который так лихо накостылял всем этим государственным мужам, богатеям, тюремщикам и кнутобойцам; бесстрашный Брейди, потрясающий Брейди, бесподобный Брейди; диковатый и простецкий, однако вместе с тем умудрённый жизненным опытом парень, стоящий десятерых; виват, Брейди! Мы все ждём твоего триумфального прихода, чаем провозглашения республики, ибо теперь убеждены: день нашей свободы близится.

И тут я просыпаюсь. Однако, прежде чем дрёма окончательно рассеивается, меня охватывает какая-то одухотворённость, и я набрасываю на бумаге контуры некой рыбины, стараясь поспеть до утренней переклички; я словно творю её, молюсь ей, а не просто рисую — прежде какой-либо мысли, прежде страха, упования, осознания причины, сам не ведая, отчего я сие делаю. И предо мной возникает спинорог — или, как её называют у нас, рыба-кожан — только не ощетинившаяся колючками, а какая-то миловидная, живущая по своей правде, не за счёт жизней других рыб, но питаясь одними водорослями и морскою травой; рыба с тёплыми, вопрошающими глазами, щеголеватыми жёлтенькими плавниками; а шкурка её, похожая на наждак текстурой и цветом, кажется мягкой, нежной и отсвечивает лиловым под жабрами. Добрый кожан, дивный кожан, явившийся из моих грёз о грядущей свободе, — он словно нежный лучик в океане мрачного ужаса.