— Потише, Карен, — прошипел я, сердито прихлопнув ладонями по столу между нами — словно в надежде волшебным образом загнать джинна обратно в бутылку. — Нас же люди слышат!
— Ну и что! Разве ты не для того и обзавелся этим твоим похожим на хер микрофоном?!
Напуганный ее вспышкой, я попытался неприметно смыться из кафе, однако у Карен еще имелись в запасе сюрпризы. Вцепившись в мою руку (перепуган я был все же не настолько, чтоб не заметить, как тонка и нежна, как ошеломляюще женственнаее ладонь), она потащила меня по улице к какому-то уже выбранному ею мысленно месту.
— Позволь кое-что показать тебе, мистер Рекламист, — говорила она на ходу. — Мистер Завуалированный-черт-подери-увещеватель. Позволь мнепреподать тебенебольшой урок увещевания.
Она привела меня к букинистическому магазину, перед которым всегда возвышались на тротуаре корзины с ничего или почти ничего не стоящими книгами. На некоторых из корзин значилось: «1 доллар» или «2 доллара», а на стоявшей дальше всех от входа: «БЕСПЛАТНО». Карен покопалась в ней, отобрала десяток книг и вошла в магазин.
— Извините, — обратилась она к стоявшей за прилавком сказочного обличия девушке. На носу у девушки сидели очки, пряди светлых волос были убраны за уши. — Я хочу предложить несколько книг. Вы ведь, надеюсь, книги покупаете?
— Ну, — ответила девушка, — смотря какие.
— О, мои в отличном состоянии, — сообщила Карен и вдруг вытянула шею, чтобы получше вглядеться в девушку. — Боже, какой на вас свитерок милый. Сами связали?
— Спасибо, — девушка порозовела, посмотрела себе на грудь, а затем — в ожидающие, яркие и теплые глаза Карен. — Нет, вы знаете, я его на благотворительной распродаже купила.
— Да что вы? Вот это я называю везением. Знаете, ведь это настоящее искусство — выглядеть привлекательной, не тратя кучу денег. А где эта распродажа?
К этому времени книги уже лежали на прилавке, как и сложенные ладони Карен, успевшей сократить расстояние, отделявшее ее от новой приятельницы.
— Ну, — девушка поколебалась, — это в Ричмонде, такой небольшой магазин между вьетнамскими продуктовыми. У них там много чего есть. Джинсы, нисколько не хуже новых, и всего по пять-шесть долларов.
— Вы шутите! Непременно туда загляну. Мне новая одежда позарез нужна! А то на меня совсем уже ничего не лезет. Знаете, я ведь недавно ребенка потеряла, и у меня такая депрессия началась. Все ем, ем, ем. Представляете, как едят впавшие в депрессию люди?
— Я… ну да, конечно. Так вот, насчет этих книг… — девушка перебирала их, краснея под пылающим взглядом Карен.
— Понимаете, я подумала, может, купить пару джинсов, которые придутся мне впору? Ведь это так важно. А то я недавно полезла в платяной шкаф, посмотрела, что ношу, и чуть не расплакалась.
— Да, это ужасно, — поморщилась девушка. — Однако ваши книги… Да… Они нам не подойдут.
Лицо Карен вдруг потускнело, почти неприметно, но страшно.
— Не подойдут? — точно эхо, повторила она.
— Мне так жаль, — девушка поежилась, — но они не… они устарели. По-моему, у нас даже есть несколько таких — в корзине на улице, бесплатные.
— Вы хотите сказать, что не купите ни одной? — Карен на шаг отступила от прилавка, впрочем, на шаг совсем маленький. Теперь она походила на человека, услышавшего, что у него рак и, увы, неизлечимый.
— Может быть, вы попробуете отнести их куда-нибудь еще? — взмолилась девушка.
— Нет-нет, я не могу, — ответила Карен. — Мне и к вам-то зайти едва-едва храбрости хватило. Я… я просто не могу сейчас переносить людскую грубость. Нет-нет, вы-тобыли очень милы, но… если мне придется… о Господи… — Карен тяжело вздохнула и раздвинула в отважной улыбке губы. — Ну, может, вы хоть что-нибудькупите? А остальные я отдам так.
— Да я, на самом деле, хотела… — девушка, похоже, нашла путь к спасению. — На самом деле, я хотела сказать, что, возможно, в каком-то другом месте вы получили бы за них больше. Я могу предложить только по доллару за штуку… ну, может быть, три вот за эту.
— О, так это замечательно, правда. Как раз то, что мне нужно.
На чем все и закончилось.
При возвращении в «Туннель любви» Карен выглядела куда более спокойной. Дурное настроение ее подсластилось своего рода вызывающим юмором, и она все поглядывала на меня, словно озабоченная тем, что мне, быть может, несколько не по себе.
— Ну, как тебе это понравилось?
— Не очень, — признался я. — Все походило… не знаю… на попрошайничество… или на изнасилование.
— И правильно! Насильник — это всего лишь обозлившийся попрошайка!
Я обдумывал ее слова, стоя на входе в «Туннель любви» и стараясь взглянуть в глаза миру как таковому. То, что сказала Карен, было таким отработанно спорным, таким изящно претенциозным — и таким шаблонным.
Возможно, она могла бы — при ее-то уме — сделать отличную карьеру в рекламе. Я попытался вообразить ее в этом мире, однако понял — нет, не получится. При всей тонкости ее ума, Карен годилась не столько для того, чтобы убеждать людей в том, будто им что-то нравится, сколько для того, чтобы убеждать их в обратном. А это уже не реклама, это литературная критика.
— Ты училась в университете? — спросил я, когда нам снова представился случай поговорить.
— Разумеется, и даже закончила его, — она усмехнулась, вытаскивая из коробки журналы и отделяя оральные от анальных. Вторник был днем, когда к нам приходили новые партии товара: свежайшие порнографические издания со всех концов света. Даже покупатели, которые затруднились бы отыскать Данию на карте, знали, что самые глянцевые влагалища поступают именно из этой страны.
— Тогда что ты делаешь в магазине порнографической литературы?
— А я ни на что другое не гожусь.
— Ой, ну брось.
— Одно время я работала заместительницей заведующей в феминистском книжном магазине — составляла заказы, следила за ассортиментом, расставляла книги по полкам, что ни назовите, я делала все. Заведующая лишь собирала деньги да сплетничала с покупательницами. Потом начался спад, магазин перестал приносить доход, я попала под увольнение, единственная, кстати, вот и оказалась здесь.
— Неслабый поворот — от феминизма к порнографии.
Она пожала плечами, вытащила пистолетик для наклейки ценников.
— Вообще-то нет. И там, и тут присутствует ужасная, трогательная потребностьзаставить людей отказаться от их настоящей жизни, от того, что они действительно чувствуют, и начать подлаживаться под некую редкостную сексуальную фантазию. Ты не можешь сказать покупателям, что в реальном мире никто им этого не позволит. Пусть покупают свои фантазии, пусть относят их домой и старательно делают вид, будто им как раз это и требуется.
Сознавала ли Карен, что, в смысле идеологическом, слова ее — всего лишь умствование, да и лукавое к тому же? Судить мне было трудно, тем более что с ее лица не сходила легкая улыбка — по вторникам она неизменно была весела. Похоже, сортировка новых поступлений нравилась Карен больше всей ее прочей работы — разбор журналов, их упаковка в целлофан и расстановка по местам явно доставляли ей удовольствие. Понедельники часто казались Карен слишком тягомотными, клиентов в этот день было меньше обычного. Она с драматическими преувеличениями описывала мне муки, порожденные необходимостью торчать за своим столом на манер часового, наблюдая за одиноким, забредшим в магазин извращенцем, вполне способным засунуть себе в штаны свежий номер «Брызжущих молоком мамочек», — и клевать каждые две минуты носом.
— Скорее бы уж вторник настал, — вздыхала она.
Четверги же и пятницы были в «Туннеле любви» красными днями календаря для клиентов гомосексуальных, поскольку в эти дни в книжном магазине вместо Карен распоряжался Даррен. (В мире, изобилующем выдуманными именами наподобие Синди Шир и Бред Хардман, «Карен» и «Даррен» были, тем не менее, чистой воды совпадением.) Карен хорошо знала ассортимент магазина, и все же ей недоставало чего-то, позволявшего покупателям-геям обращаться к ней с вопросами вроде: «Есть у вас что-нибудь с пенисами, в таких, знаете, вздувшихся венах, и чтобы они терлись о проколотые соски?». Даррен же был мужчиной, а у кого ж о таком и спрашивать? Гладко выбритый от ушей и ниже (ах, но насколькониже?), с копной обесцвеченных и завитых волос на голове, он обладал лицом, на котором светились поразительной милоты глаза, изливавшие даже на гетеросексуальных мужчин обаяние настолько мощное, что его не могли замутить ни срезанный подбородок Даррена, ни его покатые, точно у винной бутылки, плечи. Он носил свою гомосексуальность с такой гордостью, с таким спокойным безразличием, что я не сомневался — где-то у него имеется мамочка, которой об этом его свойстве ничего пока не известно.