— Не могу спать, — он взмахнул рукой. На плите булькал в маленькой кастрюльке суп, в пустой корзинке для хлеба неловко пристроилась старая книга в бумажной обложке — скорее всего, дешевый польский Новый Завет, — на разделочной доске лежал журнал, открытый на посвященной О. Дж. Симпсону статье «Sprawozdanie z Ameryki».
— Вот и я не смогла, — нагло соврала Катажина.
— Очень смешно. — Дядя хмыкнул и не то чтобы совсем от нее отвернулся, а просто занялся своими делами — помешивал суп, намазывал масло на ломти хлеба. Кася, двигаясь в одном с ним ритме, наполнила водой кофейник и смахнула со стола овощную кожуру.
— Знаешь, Кася… эта девушка, Зофия, та, что начнет работать со следующей недели… — он примолк, зачерпнул ложку супа, слабо подул на нее, попробовал. — Она может начать, а может и не начать, понимаешь, о чем я? Это не разобьет ее сердце… я хочу сказать, ни на каких каменных скрижалях не написано, что она должна здесь работать.
— Спасибо, дядя. Нет, все нормально. Я действительно хочувернуться в Польшу.
Он покивал, нахмурясь. Снаружи загукала сигнализация какой-то машины.
— Напиши мне, как там, — сказал дядя, необычным для него ясным и сильным голосом. — А то от сестер я только списки товаров, которые продают в магазинах, и получаю… Ты девочка умная. Пиши мне. Про Польшу. Польшу, которую видишь ты.
Кася покраснела — впервые на ее памяти.
— Конечно, — ответила она. — Конечно, напишу, дядя Ярек.
И следом:
— А можно мне немного супа?
Они вместе хлебали суп. В конце концов, противоугонный сигнал умолк, снова воцарилась тишина. Кася попыталась представить себе, как она делится с дядей впечатлениями этой ночи — впечатлениями от сортира в отеле «Дельта», от рук мужчины с концерта «Одухотворенных», уже утратившего имя. В общем, представить это, пожалуй, даже и можно. За словами далеко ходить не пришлось бы.
Миновало еще несколько минут, и вдруг дядя сказал:
— Знаешь, мой отец, брат твоей бабушки, вовсе не был неудачником, каким они его изображают.
— Я о нем ничего не слышала, — отозвалась Кася.
— Он не умел зарабатывать деньги. Собственно, и не хотел. И семья ему этого не простила.
— Ну, не уверена, — произнесла Кася, глядя на дядюшку поверх парящей кружки с кофе.
— Отец был поэтом. Умер в Бухенвальде.
— Я не знала, — сказала Кася, опуская кружку на стол и обнимая ее ладонями. Теперь она слушала дядю внимательно.
— С одной из твоих двоюродных бабок через несколько лет после этого приключился удар, он подпортил ту часть ее мозга, которая не позволяет людям говорить все, что у них на уме. Как-то во время обеда зашел разговор о моем поэте-отце, и она сказала: «Вполне в его духе — помереть в концлагере, о котором за пределами Польши никто и не слышал».
— Не смешно, — сказала Катажина.
— Чего она не сказала, о чем никто из них даже и не поминает никогда, так это того, что мой отец похоронен на «Аллее достойных» варшавского кладбища Повацки. И именно потому, что он писал стихи. Его почтили не за то, что он ботинки или там шапки шил, или строил военные корабли, или… или… суп варил, — а за стихи. — Дядя Ярек вынул из хлебной корзинки старую книжку. — Вот за этистихи.
— Клево, — сказала Кася, глаза у нее загорелись. — Подаришь?
— По-твоему, я кто? — резко ответил Ярек. — Книжная лавка «Харя Кришна»? Каждый клиент получает бесплатно сборник стихов? Думаешь, у меня наверху их целый короб стоит? — крепко сжимая пальцами книгу, он поднес ее к своему лицу, точно зеркало. — Это мойэкземпляр стихотворений Болеслава Шайна.
— Тогда где мне ее искать? — с вызовом спросила Кася.
Ярек снисходительно улыбнулся:
— Зайди в Польше в хороший книжный магазин. Спроси, нет ли у них стихов Болеслава Шайна.
— А если нет?
— Я что, должен объяснять тебе принципы капитализма? Попроси, чтобы они ее заказали. Если с ними ничего не получится, обратись в другой магазин. Рано или поздно, кто-нибудь ее да найдет. Ты даешь деньги, тебе отдают книгу. И может быть, через неделю о ней спрашивает кто-то еще. Так книги и выживают, верно?
— Я просто подумала… при том, что сейчас творится в Польше…
— Ну, это ты выяснишь. И напиши мне. Сестры уверяют, будто в Польше теперь можно и автомобильные телефоны добыть, и «рибоки». А ты расскажешь, что можно добыть в Варшаве из книг Болеслава Шайна.
— Да, но…
— Вот никогда люди не хотят платить за то, что по-настоящему ценное в жизни! — гневно воскликнул Ярек. — Они годами копят деньги на изготовленную поточным методом машину, а вещь уникальную, стихи, написанные неповторимой личностью, им непременно задаром подавай.
— Хорошо-хорошо, я поищу, поищу, — умиротворяюще произнесла Кася. — Как она называется-то?
— А вот это запомнить легко, — Ярек с подчеркнутой небрежностью бросил в мойку суповую чашку и, спохватившись, встал посмотреть, не разбилась ли. — Первая строка польского государственного гимна, — и он пропел, мелодично и точно: «Jeszcze Polska nie zginęła…».
— Еще Польша не погибла, — повторила за ним Кася.
— И вот что еще выводит меня из себя, — сказал Ярек, и его передернуло — так, словно он уселся на электрическую плитку, которую никто не позаботился выключить. — Отец написал это стихотворение, заглавное, за несколько дней до того, как его отправили в Бухенвальд. Он тогда уже сидел под домашним арестом. А сейчас люди читают его и думают, что папа либо был чокнутым, человеком, живущим в сочиненном им мире, либо просто иронизировал.
Этого польского слова Кася не знала, однако решила, что просить у дяди объяснений не стоит.
— И знаешь, это и есть главное, в чем изменился мир, — вздохнул он, выпустив наконец весь пар. — Люди больше не способны представить себе человека, надежды которого простираются за пределы его собственной жизни.
Кася открыла рот, собираясь что-то сказать, но не смогла удержаться и зевнула. И дядя тоже зевнул. И оба рассмеялись.
— Спать пора, — объявил Ярек. — Во всяком случае, мне. Ты, как всегда, вольна поступать по-своему.
— Разбуди меня утром, — ничуть не кривя душой, попросила Кася. — Не оставлять же тебя один на один с Халиной Козловской.
Однако утром дядя Ярек дал ей поспать. Когда она наконец появилась в ресторанчике — принявшая душ, накрашенная и ощущающая легкую тошноту, Халина Козловская успела удалиться, зато появились и уже ели, сделав заказ, двое других завсегдатаев.
— Этот суп высосала из свиной жопы беззубая шлюха, — провозгласил Анджей.
— Заткни хлебало, здесь люди едят.
— Так они и едят дерьмо, высосанное из…
— Они много чегоедят, Анджей, не все жевыбрали суп. Тызаказал его, потому что дешевле в меню ничего нет.
— В прежние дни я мог за такие деньги «Фольксваген» купить.
— Ну, значит, ты покупал свои «Фольксвагены» у нацистов, со скидкой.
— Не заводи меня.
— Лопай суп. Ты пьян. А суп поможет.
— Помог бы, если б в него бухла налили.
— Ну так булочку съешь.
— Она черствая.
— Ничего не черствая. Свежий польский хлеб. Его влажным воздухом, как в «Макдональдсе», не накачивают.
— На — потрогай — скажешь, она свежая?
— Да съешь ты ее, на хер, и все.
— Иисусе, ты посмотри, какие сиськи у этой шлюшки.
— Чуть больше уважения, джентльмены, прошу вас! — донесся из кухни грозный голос.
Катажина, вздохнув, подошла к столику.
— Что-нибудь еще? — холодно поинтересовалась она.
За два дня до отъезда из Лондона Катажина оттащила чемодан с майками на Ноттинг-Хилл-Гейт, в магазин U Design It. Здесь она, согласно предварительной договоренности, заплатила мужчине-азиату и дала ему точные указания — какой рисунок на какую майку нанести. В набранных по музыкальным магазинам материалах было полным-полно фотографий и эмблем — как и в рекламе, вырезанной из музыкальных журналов. Из Польши она прихватила с собой — на случай, если в Лондоне таких найти не удастся, — лишь пару фотографий: Фила Коллинза и Dire Straits. Дома они пойдут нарасхват, особенно у старичков с деньгами, так что можно будет даже поэкспериментировать с ценами. За «Одухотворенных», Future Sound of London, Трики и прочих запрашивать, наверное, придется поменьше, однако на ее стороне будет их уникальность: эту нишу никто еще заполнить не потрудился. Она даже сможет гарантировать покупателям, что, если те найдут в Польше такие же майки по меньшей цене, им возвратят деньги в двукратном размере. Польские остолопы на этот фокус купятся как миленькие: это же такпо-американски.