«Сэм, в чем дело? Тебе плохо?»

Он попытался улыбнуться. Мы отошли от воронов далеко, и сейчас они не были видны.

«Я и не знала, что ты боишься птиц», — сказала я.

Сэм покачал головой, будто сам был смущен своей реакцией.

«Я и не боюсь, — кивнул он. — Вернее хочу сказать, что долгие годы мне казалось, будто не боюсь. Думал, что все это осталось далеко в прошлом».

По пути к машине я заставила его объяснить, что он имел в виду. Конечно, в дело был замешан дядя Сэма, у которого он воспитывался. Его прозвали «дядя Шляпа», потому что у него не было волос и он мгновенно простужался, так что ему приходилось все время что-то носить на голове, даже в постели. Эта причуда придавала ему вид чудака, но на самом деле он был сложным и неуравновешенным человеком. Несмотря на свою страсть к музыке (Шляпа был талантливым музыкантом-самоучкой) всю жизнь он проработал на работах, не требующих особого искусства. Шляпа был прекрасным семьянином, очень любил жену и дочь, особенно дочь. Девчонка же, по словам Сэма, к пятнадцати годам превратилась в самую настоящую суку. Очевидно, старик Шляпа испытывал к ней тайное сексуальное влечение, и она чуть ли не сводила его с ума. Время от времени Шляпа выпускал накопившееся напряжение, что выражалось во взрывах садизма. Жертвой этих издевательств всегда оказывался Сэм Холланд.

Сэму было восемь лет, когда его дядя устроился работать в зоопарк. Работа была пустячной. Шляпа работал всего-навсего ночным сторожем, хотя официально его должность называлась значительно внушительнее.

Дочь положили в больницу на какую-то легкую операцию: гланды или что-то еще, и мать ночевала у ее постели. Чтобы сэкономить несколько долларов на няньке, дядя Шляпа взял с собой Сэма в зоопарк.

Как и любой мальчишка, Сэм не любил сидеть в конторе, куда его отвел дядя, и вышел посмотреть на зверей. Зоопарк был приличных размеров, и мальчик в конце концов ухитрился заблудиться. Шляпа был в ярости, когда наконец нашел племянника.

Конечно, Сэма следовало бы выпороть и этим ограничиться, но Шляпа не верил в силу обычных наказаний. Он приволок Сэма к птичьим вольерам, открыл дверцу и втолкнул внутрь.

Площадь вольера равнялась примерно половине городского квартала, а по высоте он был похож на четырехэтажный дом. Освещение было автоматическим, климат тоже регулировался, создавая подобие тропических джунглей. Сэм оказался в полумраке в компании примерно тысячи экзотических птиц, причем все разозлились и злобно кричали на человека, посмевшего вторгнуться в их дом. Мальчик страшно перепугался и хотел выбраться наружу. Бродя по вольеру в поисках выхода, он упал в мелкий пруд и сильно порезался об острые листья какого-то тропического растения. Но ему показалось, будто на него напали птицы. К тому времени, когда помощник смотрителя услышал крики и вытащил его из вольера, Сэм почти сошел с ума. Чтобы привести его в чувство, пришлось применить шоковую терапию. Целый год после этого он амбулаторно лечился в психиатрической клинике, возвращаясь в нормальное состояние. Шляпу, конечно, уволили, но уголовного дела против него не возбудили. К несчастью…

Спустившись с Тамалпайса, мы почувствовали усталость и по дороге обратно в Беркли почти не разговаривали. Сэм остановил машину, наклонился и поцеловал меня в лоб. Он смотрел на меня ужасно печальными глазами. Наверное, подумала я, он все еще продолжал вспоминать того маленького мальчика в птичьем вольере. Или, может, он думал о Деве.

«Все образуется, — банально произнес он чуть ли не слезливым голосом. Однако чувства в его голосе были настоящими. — Помни, что ты много значишь для нас». Он редко показывал свои чувства, и я была тронута этими словами. Сэм Холланд отличный парень. Надеюсь, Филисия со временем поймет это.

Март 20

Наконец не выдержала. Сегодня сломалась и написала сестре Дева. Выдумала, будто у меня остались кое-какие бумаги Дева, которые он забыл взять, когда уходил с физического факультета. Я написала, что мне просто хочется знать, где он и как у него дела, и что Джин моя единственная надежда. Скорее всего у Дева все в порядке… Сукин сын!

Март 27

У Лоны появился новый дружок.

Хотя напрасно, наверное, я написала «новый». У меня такое ощущение, что они были знакомы пару лет, но потом он порвал с ней. Однако, похоже, в конце концов парень пришел к выводу, что Лона именно та девушка, какая ему нужна, и вновь стал липнуть к ней. Трудно сказать, любит ли его Лона. Она удивительно живая, энергия так и бьет через край. В сексуальном плане их отношения должны быть прекрасными, но между ними существует какое-то непонятное для меня напряжение. Уж слишком хочет Лона добиться его одобрения, а это на нее совсем не похоже.

Его зовут Ричард Марслэнд. Лона называет его Рич. Моя первая реакция на Марслэнда была полностью отрицательной. Рич самый настоящий жеребец: большой поджарый длинноногий мужик с квадратным лицом, маленькими ушами, шишковатыми скулами и ухмылкой абсолютно уверенного в себе человека. У него волосы любителя серфинга, а подстригает он их, как шпинат. Марслэнд старше, чем кажется. Я бы дала ему лет тридцать с небольшим. Наверное, Рич много времени проводит на пляже и здорово загорел. Постоянно щурит глаза от солнца, одно или два раздражения на коже в местах, где образовались язвы. Глаза почти неразличимы, два углубления в тени нависающих желтовато-коричневых бровей. Коэффициент умственного развития у него скорее всего не больше ста единиц, да и то, если в приступе щедрости прибавить несколько баллов.

Первые полчаса нашего знакомства Рич Марслэнд не сказал ничего, что могло бы заставить меня изменить первоначальное мнение о нем. Вел он себя замкнуто, сидел молча и время от времени улыбался, пока мы с Лоной болтали. Он не повел себя по отношению ко мне, как обычно ведут настоящие жеребцы, так что хоть в этом, может, я ошиблась.

Я сделала пару попыток включить его в разговор, использовав стандартные вопросы типа: а чем вы занимаетесь? Мне казалось, что он ловит тунца или торгует зимой лыжами.

Марслэнд широко улыбнулся и совершенно спокойно ответил:

— Я собираю несправедливости.

Я решила прикинуться, будто поверила, и стала задавать приличествующие вопросы, чтобы дать ему возможность покривляться, а самой — взять себя в руки. На лице Лоны застыло необычайно серьезное выражение, черт бы ее побрал!

Но когда этот Ричард Марслэнд заговорил серьезно, мне пришлось немедленно прибавить к его коэффициенту пятьдесят единиц и потом время от времени — еще по десять. Лгал он или нет, сказать было трудно, но одно было очевидно: на недостаток мозгов жаловаться ему не приходилось.

Рич обучился ремеслу брокера, когда учился на доктора философии в университете Лос-Анджелеса. Еще не закончив университет, Рич и трое молодых брокеров сбросились и организовали фирму. Дела у ребят пошли настолько успешно, что через четыре года они все превратились в миллионеров. Так что Рич Марслэнд ушел на пенсию в возрасте двадцати семи лет миллионером.

Какое-то время он ничего не делал, а только путешествовал, причем большей частью автостопом, смотрел на мир, слушал людей. Он слушал их жалобы, что, по мнению простых людей, было неправильно, и пришел к нескольким очень простым выводам: общественные институты, которые созданы для помощи простым людям, в большинстве своем работают спустя рукава. Правительства разводят руками и делают заявления, которым никто не верит, а сами тем временем проедают жизненно важные ресурсы. Подавляющее большинство школ учат не тому, чему нужно… И так далее, и тому подобное. Кроме вывода о ненужности общественных институтов, Рич сделал еще одно интригующее заключение: плохие институты несут главную ответственность за мутации человеческого духа. Именно они порождают монстров, которые в конце концов достигнут такой мощи, что уничтожат человечество ради своих идеалов или неотъемлемых прав.

У человечества существует очень простой выход: уничтожить эти вредные институты или разрушить их до такой степени, чтобы они могли функционировать честно и выполнять первоначально возложенные на них задачи. Рич утверждал, что главная цель этих установлений заключается в защите любой ценой от разрушения или закрытия. Однако в разрушении институтов пригодны не все средства. Так, нельзя оправдать насильственные революции, поскольку они строятся на человеческих страданиях и в конечном счете создают новые, свои институты, а те со временем становятся такими же вредными, как и старые.