Через полтора года произошли два события. Во-первых, Дев обнаружил, что не обладает той крайней степенью фанатизма, необходимого, чтобы стать лучшим в мире шахматистом. А во-вторых, он сделал большое открытие: оказывается, на свете существовали девушки. Поэтому Кауфман бросил шахматы и сейчас никогда в них даже не играет.

В девятнадцать, после окончания колледжа, Дев взялся за гоночные машины формулы 7. Сейчас он мог бы стать лучшим в мире гонщиком… или его бы не было в живых… но авария, после живописного рассказа о которой у меня волосы встали дыбом, на пару месяцев приковала его к больничной койке. После аварии у него так сильно испортилось зрение, что он никогда не смог больше сесть за руль гоночной машины.

«Давай не будем сейчас говорить об этом», — попросила я.

Но Дев и не собирался говорить об этом. Его вовсе не интересовало мое мнение. Он уже все решил и не собирался ничего со мной обсуждать. Дев Кауфман всегда все решал за других.

Дек. 21

Почти весь день я откладывала звонок Филисии, пытаясь придумать, как бы ее хоть немного успокоить.

Около четырех в дверь позвонили. На пороге спокойно стоял улыбающийся Сэм Холланд. Он по-прежнему был худым, но здорово загорел, и его глаза сейчас прояснились. Я пригласила Сэма войти, потом задала ему страшную взбучку. Бедняга до смерти перепугался, когда узнал, сколько тревог всем доставил. Он и не собирался исчезать, поклялся Сэм. Разве мы с Девом не получили письмо, в котором он благодарил нас за участие? Разве Филисия не получила его письмо? Он оставил оба письма владельцу мотеля в Индайо, где остановился переночевать во время своих странствий, и попросил отправить их. Письма объясняли многое, но не все. Я затащила его в спальню, сунула в руки телефон и закрыла дверь.

Через двадцать минут Сэм вышел в подавленном настроении.

«Все в порядке, — не очень весело сообщил он. — По крайней мере, мне кажется, будто все в порядке». Мы выпили, и Сэм рассказал мне о своем путешествии. После четырех дней бездельничанья в Биг Суре он прекрасно отдохнул, но по-прежнему был не в настроении выступать с полдюжиной лекций, которые значились у него в расписании. Поэтому он отменил их и отправился в долину Сан-Джоакин посмотреть, как идут дела у сезонных сельскохозяйственных рабочих. Там он взял несколько интервью для будущей статьи, которую собирался при случае написать. Потом поехал дальше на юг, добрался до Мексики и вернулся обратно.

Сэм взял билет на полдевятого из Окленда. Я готовила на кухне ужин. Вернулся Дев. Как всегда, не прошло и пяти секунд, и они с Холландом уже обсуждали очередную серьезную проблему. На этот раз Сэм с Девом говорили о разрушении колонии хиппи в Хэйт-Ашбэри (Дев утверждал, будто основная доля вины в происшедшем лежит на обществе, которое враждебно относится к хиппи, но тем не менее вынужден был признать, что колонии хиппи по своей природе неустойчивы, а бесконтрольное употребление некоторых наркотиков усиливает сдерживаемую до поры до времени тягу к насилию и саморазрушению). Вспомнив о наркотиках, они заговорили о возможности жизнестойкой наркотиковой субкультуры. Сэм принялся рассказывать о ЛСД. Дев активно употреблял его в течение нескольких месяцев (еще до нашего знакомства) и сейчас принялся утверждать, будто ценность ЛСД в освобождении потенциала человека сильно преувеличена. Дев согласился, что реальная надежда человечества лежит в групповых собеседованиях наркоманов. (С этим мы все были согласны на сто процентов. Мы с Девом ходили на такие встречи, правда, отдельно друг от друга. С тех пор прошла уже не одна неделя, а я по-прежнему чувствую себя, как большая ласковая кошечка. Созидательная энергия и доброта поначалу лились через край, но суровая повседневная жизнь постепенно снова превратила меня в постоянно глотающую аспирин неврастеничку.)

Дек. 28

Рождество прошло очень уютно и весело. Дев вчера уехал на пару дней к родителям. Я бы тоже могла поехать с ним, но только его сестра, славная девчонка, благосклонно относится ко мне. Самое обычное проявление национального шовинизма, и мы, пожалуй, просто должны привыкнуть к нему. К тому же мне предстояло много поработать над двумя серьезными работами, которые необходимо сдать до конца января.

Я вернулась из библиотеки и нашла на двери потрепанную карточку Санта-Клауса. На ней было написано: «Привет! Помнишь меня? Если на каникулах станет скучно, позвони. Лона». Я уже собралась было позвонить Лоне Келс, но потом передумала и почувствовала себя самой настоящей крысой. Лоне Келс, наверное, одиноко, скорее всего она безобидная девчонка, и я ей нравлюсь. Не знаю. У меня сейчас слишком много других дел.

Янв. 5

С трудом нашла время, чтобы продолжать вести этот забытый дневник. Вот уже несколько недель, как не написала ни одного приличного стихотворения. Все выходит кисло и как-то нервно. (Недавно я стала употреблять это слово слишком часто.)

У нас с Девом вот-вот должен произойти большой разговор. Только этого мне не хватает накануне менструации, которые всегда проходят очень болезненно и тяжело. Дев даже не пытается скрыть своего неудовольствия, причем недоволен он почти всем. Больше в науке не существует целостности. Чтобы быть свободным, чтобы держаться за свою собственную целостность и честность в этом бесполезном обществе, он должен найти выход из тюрьмы, в которой находился. Сейчас Деву казалось, будто этот выход заключается в рисовании. Может, из него и выйдет паршивый художник, сказал он мне (если бы мне только удалось отучить его от противной привычки ходить во время разговоров со мной, я бы могла чувствовать себя счастливой женщиной), но самое главное — быстро освободиться от всего разрушительного в жизни и очистить свой мозг от разной дряни, жить честно и с надеждой творить.

«Думаю, нам понадобится как минимум год, — продолжил Дев Кауфман. — А может, на это уйдет три года, кто знает? Мы поедем в Европу, предпочтительно в страну, язык которой не знаем, чтобы нельзя было читать газеты. Будем вести очень простую жизнь».

Самое обидное то, что я не могу с ним спорить. Дело в том, что мне известно, как сильно Дев страдает от своего недовольства и как уверен, будто наконец нашел лекарство от него. Но мне грустно от того, что я не могу разделить с ним его… собиралась написать «энтузиазм», но нет, это не энтузиазм. Это не что иное, как унылая решимость перевернуть все с головы на ноги, опустошить свою жизнь и вновь наполнить ее… чем-то. Сейчас этим наполнителем является живопись. Чем закончится его последняя идея, не знаю. Удастся ли ему сейчас в отличие от прежних попыток полностью наполнить свою жизнь?

Эти мысли не дают мне уснуть всю ночь. Как мы собираемся жить дальше, Дев? Живя в стране, где не сможем говорить на местном языке… даже друг с другом?

Глава 8

На улице бушевала гроза. Отставной генерал Генри Фелан Морзе вошел в холл полицейского участка, расположенного в недавно пристроенном крыле старинного колониального здания, в котором находилась администрация. Он кивнул дежурному полицейскому, сидящему в стеклянной будке, и снял шляпу, с которой ручьем текла вода. Потом угрюмо двинулся по коридору, сильно опираясь на черную трость.

Морзе дошел до конца коридора, открыл дверь с надписью «Дознание» и вошел в комнату.

Обычно в этой небольшой комнате площадью четырнадцать квадратных футов находились только металлический стол с серой столешницей да четыре деревянных стула, но сейчас ее превратили в штаб расследования похищения Кэрол Уоттерсон. На стенах висели подробные карты местности, поставили четыре телефона, полицейское радиооборудование, телетайп, диапроектор с экраном, принесли меловую доску и доску для художника.

В этот поздний час в комнате находились два человека, и оба говорили по телефону. Лейтенант детектив Питер Демилия посмотрел на вошедшего старика, вопросительно поднял брови и продолжил разговаривать. Положив трубку, он что-то записал в блокнот.