– Сейчас я бы хотела обложиться одеялами, а не друзьями. По ночам так холодно. Наверно, ты звал во сне ту русскую девушку. Неужели война никогда не кончится?

Редж протянул ей сигарету и закурил сам. Во рту он ощущал скверный привкус.

– Изжога замучила. Четыре часа ждал обеда, и тот оказался несъедобным. – Затянувшись, он добавил: – В Москве я встречался с человеком по имени Петр Лаврентьевич Соколов. Раньше он жил в Свердловске. Теперь работает инженером-электротехником в столице. Он сам ко мне подошел после концерта.

– И что же?

– Он сказал, что Мария Ивановна умерла естественной смертью в тяжелую зиму сорок седьмого года. Вот я и вспомнил ее во сне. Она работала врачом в лагере где-то в Сибири. Умерла от воспаления легких. Он видел патолого-анатомическое заключение и свидетельство о смерти.

– Ну и?…

– Я ему не верю. Точнее, не верю тому, чему верит он. Такой худенький невзрачный человечек в сломанных очках. Интересно, что она в нем нашла?

– Как он узнал о тебе?

– Мое имя тоже стоит в программке. Нуда, ты же не читаешь по-русски. Убили ее, не иначе. А мы здесь бисер мечем перед этими свиньями.

– Простые люди ни в чем не виноваты, а мы играем для них. Пора бы тебе забыть ее.

– Я пробовал забыть и попробую еще раз. Она мне действительно нравилась – это не было попыткой отомстить тебе. Как подумаешь, что все мы только мусор, который можно легко смести, жутко становится.

– Гарри разделяет твое мнение. Он ведь и диплом на эту тему защитил. А теперь учит израильтян сметать арабов.

– Однажды мне приснилось, что она – это ты. Мы ведь не властны над нашими снами, в том мире действует наше второе «я». Сколько же в нас всего намешано! Сны иногда пугают. Наверно, вся наша жизнь – попытка пробудить второе «я». Не то «я», что ест, любит и творит музыку, а другое, сокрытое. Господи, спаси нас от нас самих.

Ципа теперь хорошо понимала Реджа и многое ему прощала.

– Давай постараемся уснуть. В десять репетиция. У русских в медных ударных слишком много олова. Надо было привезти свои.

– Мы и так под завязку три самолета загрузили. А мне еще надо подготовить вступительное слово.

– Для этого тебя сюда и послали. О, господи, ты, наверно, опять что-то затеял. Подозреваю, что ты не ограничишься объявлением номеров. Пожалуйста, не делай глупостей, а то тебя отправят на Лубянку или еще куда подальше.

– Мы им покажем, что такое настоящая музыка. – Он оживился, затушил сигарету и, обняв жену, процитировал: – «И в тот час, что они пировали…»

– Не приставай. Мне надо выспаться, иначе утром я буду страшная, как ведьма.

– Нет, не будешь. Никогда. А сейчас подходящий момент.

– О чем ты?

– Просто чувствую, что момент подходящий.

Они уже крепко спали, когда раздался громкий стук в дверь. Редж проснулся и заботливо обнял нагое тело жены. Она распахнула карие глаза, спросонок не понимая, где они.

– Нам ничего дурного не сделают, – тихо сказал он, – Лежи спокойно. И молчи. Будто нас нет.

За дверью послышалось сопрано с ярким валлийским акцентом. Звали мистера Джонса. Завернувшись в простыню, он с облегчением подошел к двери и высунул голову. Три девушки-хористки пришли жаловаться на завтрак, состоявший из жиденького чая и подсохшей кровяной колбасы. Они требовали, чтобы Редж поговорил с администрацией.

Ленинград славен своими архитектурными шедеврами. Гастролеры надеялись, что им предоставят бывший зал Дворянского собрания во дворце, построенном Росси, но выступать пришлось в зале Филармонии, который вмещал больше слушателей. Редж, стоя на лестнице, наблюдал, как собирается публика. На улице накрапывал дождик. Ленинградцы были одеты бедно, но их дружелюбные лица сияли в предвкушении духовной пищи. Ципа права: простой народ – жертва кучки палачей. Появилась мать Реджа, одетая лучше остальных, в заграничное платье. Ее сопровождал приземистый мужчина средних лет в кепке. Он крепко обнял будущего пасынка, после чего у Реджа рассеялись последние сомнения относительно задуманного. Первым номером программы шли «Картинки с выставки» Мусоргского в переложении для оркестра Равеля.

– Он надеется, – сказала мать, указывая на своего спутника, – послушать приятную музыку.

– «Музыка – массам!» – произнес Редж по-русски, к великому удовольствию Григория, который ничем не напоминал бы покойного отца, если бы не исходивший от него запах подгоревшего масла да беспокойный взгляд – взгляд человека, привыкшего одновременно распоряжаться и следить за множеством кастрюль.

Редж проводил их в партер и, придав лицу надменное, как у Григория, выражение, направился на сцену. Хор, занятый только во втором отделении концерта, ожидал за кулисами. Оркестранты уже заняли свои места и настраивали инструменты. Поднявшись на сцену, Редж приветственно помахал скрытой за скрипачами и духовиками Ципе в красивом черном платье с глубоким вырезом. Ципа ответила ему негромкой барабанной дробью. Румяные отпрыски валлийских крестьян резко отличались от оркестрантов, в основном бежавших из Европы евреев, и довольную англосаксонскую физиономию, лишенную всяких признаков вселенской скорби, в оркестре с трудом можно было отыскать. Редж присел рядом с дирижерским пультом, чувствуя себя немного неловко в окружении фраков, хотя и весьма заношенных. Послышалась мажорная барабанная дробь. Ей ответил бас-тромбон. Граждане Советской России до отказа заполнили зал. Редж надеялся, что его закаленный войной голос долетит до каждого. С потолка свисали микрофоны: концерт транслировался по радио, значит, его услышат не только в зале. Наконец появились Меир Гиллон, первая скрипка, и дирижер Джек Этеридок. Их приветствовали жидкими аплодисментами. Русские не щедры на похвалу, особенно авансом. Настало время произнести вступительное слово.

– Товарищи! Граждане как свободного, так и несвободного мира! – обратился Редж к залу. – Этот оркестр, недавно созданный в Великобритании, объединяет людей, семьи которых пострадали во время гитлеровской агрессии, хотя в нем заняты и те, кто имел счастье родиться в свободной стране. Мы открываем концерт посвящением Лондону – произведением, написанным в те времена, когда этот великий город являлся столицей великой империи, которая сейчас упразднена правительством социалистов. Сочинение называется «Увертюра Кокни». Кокни – это сказочная страна изобилия и беспечности, а само слово «кокни» происходит от немецкого «пряник». В этой сказочной стране складывают дома из пряников. Но в английской традиции этим же словом довольно презрительно называют лондонский простой люд, а в буквальном переводе кокни означает «петушиные яйца».

Этеридок поправил очки и с сомнением поглядел на Редока: в Москве его речь была гораздо короче.

– Итак, «Увертюра Кокни» сэра Эдварда Элгара.

Этеридок взмахнул палочкой. Скрипки дружно взяли нижнее соль и понеслись вверх. Концерт начался. Вкушая бравурную мелодию, прославляющую великий город, публика озадаченно соображала, что же такое петушиные яйца. Не меньшей загадкой стала и симпатичная девушка, лихо заправлявшая ударными. По окончании увертюры слушатели неуверенно похлопали, видимо, пытаясь понять, чем эта капиталистическая музыка могла заслужить одобрение партии и правительства. Редж снова поднялся и пояснил:

– Медленная часть в середине произведения, прослушанного вами, рассказывает о Карле Марксе, раздумывающем о прибавочной стоимости в тиши библиотеки Британского музея.

После этой отсебятины он объявил следующий номер – «Картинки с выставки» Мусоргского в аранжировке Равеля – и скрылся за кулисами, прежде чем труба взяла первые такты «Прогулки».

Напротив входа в зал Филармонии была стоянка такси, но Реджу пришлось потомиться в очереди под моросящим дождем не менее четверти часа, прежде чем он сел в машину и попросил угрюмого водителя отвезти его на улицу Мизинчикова, 32. Таксист, куривший папиросу за папиросой, согласился подождать его не более пяти минут. Однако целых три минуты ушли у старого дяди Бориса на то, чтоб отворить дверь. В руках у дяди был томик Горького. Он читал, лежа в постели.