На сей раз и эта гроза прошла стороной для Франца Биберкопфа. На сей раз повезло тебе, приятель. Счастливого пути!
И вот наступает день, когда его отпускают на волю. Впрочем, полиция не скрывает от него, что он и впредь будет находиться под надзором. Из кладовой приносят то, что принадлежало прежнему Францу, и он все снова получает на руки: он надевает свои старые вещи: на куртке видна запекшаяся кровь — это один из шупо хватил его в пивной резиновой дубинкой по голове.
— Искусственную руку я не возьму, да и парик может вам пригодиться для любительского спектакля.
— У нас что ни день — спектакль, но обходимся без париков. Вот ваша справка.
— Прощайте, господин старший санитар.
— До свиданья, загляните к нам в Бух, когда погода установится.
— Непременно, благодарю вас.
— Давайте, я вам отопру.
Ну вот и это миновало.
Во второй раз покинул наш Биберкопф заведение, куда попал он не по своей воле. Мы достигли конца нашего длинного пути, и нам осталось пройти с Францем лишь несколько шагов.
В первый раз он вышел за ворота тюрьмы в Тегеле. Растерянно жался он тогда к красной стене, а когда оторвался от нее и на подошедшем трамвае № 41 поехал в город, то дома шатались и крыши скользили вниз, нависая над его головой. Долго ходил Франц как неприкаянный, пока все вокруг не успокоилось и сам он не набрался сил. И окрепнув наконец, он остался в Берлине и начал все сызнова.
Сейчас он совершенно обессилен. На барак в Бухе он не мог глядеть без отвращения. Но вот он приехал в Берлин, вышел на перрон Штеттинского вокзала, увидел знакомую громаду отеля «Балтикум», и вот чудеса-то! Все стоит — и не шевельнется. Дома стоят неподвижно, крыши лежат на них прочно, можно спокойно ходить по улицам и не прятаться в темных закоулках. И вот наш Франц — кстати, давайте называть его теперь Франц-Карл Биберкопф, в отличие от прежнего Биберкопфа, ведь и при крещении Францу было дано это второе имя в честь его деда, со стороны матери, — так вот, наш Франц-Карл медленно шагает теперь по Инвалиденштрассе; пересек Аккерштрассе и двинулся по направлению к Брунненштрассе. Вот он прошел мимо желтого здания рынка, идет, спокойно поглядывает на магазины и дома, на торопливых прохожих. Ишь как спешат! Давненько я всего этого не видел! Вот я и вернулся. Что, долго не было Биберкопфа? Вот он снова на месте! Вернулся ваш Биберкопф!
Подпусти ночь ближе, и увидишь обширные равнины, красные кирпичные домики, свет в окнах. Увидишь озябших путников с тяжелыми мешками за спиной. Да, Биберкопф вернулся в Берлин. Но на сей раз это не просто возвращение домой.
На Брунненштрассе он зашел в пивную, просмотрел газеты: не пишут ли о нем или о Мицци, или о Герберте, или о Рейнхольде? Нет, ни слова. Куда ж мне пойти? Пойду-ка я к Еве, как она там?
Ева уже не живет у Герберта. Францу-Карлу открыла хозяйка: Герберт засыпался, лягавые перерыли все его вещи, назад он не вернулся: вещи стоят на чердаке, продать их, что ли?
— Ладно, я вам сообщу.
Франц-Карл нашел Еву на квартире ее покровителя, она сразу приняла его. Обрадовалась Ева нашему Францу-Карлу Биберкопфу.
— Да, засыпался Герберт, ему припаяли два года, я делаю для него все, что в моих силах, про тебя его тоже много спрашивали. Пока он отсиживает в Тегеле. Ну, а как твои дела, Франц?
— Неплохо, как видишь. Из Буха меня выпустили, признали невменяемым.
— Я читала об этом на днях в газете.
— О чем только не пишут в газетах. Но уж очень я ослаб, Ева. На казенном пайке не разгуляешься.
Посмотрела Ева ему в глаза. Взгляду Франца теперь кроткий, глубокий, ищущий. Никогда раньше он так не глядел. И Ева ничего не рассказала ему о себе, хоть с ней тоже случилось кое-что, и это имеет к нему самое непосредственное отношение. Но сейчас не стоит ему говорить, он слишком еще слаб.
Вскоре Ева нашла ему комнату, устроила его — пусть отдыхает, ни о чем не заботится. Да он и сам сказал ей на прощанье, когда она впервые навестила его на новой квартире:
— М-да, сейчас мне не до работы…
Ну, а как же он время проводит? Окреп малость и начал выходить на улицу. Гуляет по Берлину.
Берлин расположен на 52°31′ северной широты и 13°25′ восточной долготы. В городе 20 вокзалов для поездов дальнего следования, 121 вокзал пригородного сообщения, 27 станций окружной железной дороги, 14 — городской железной дороги, 7 сортировочных станций; городской транспорт: трамвай, автобусы, надземная железная дорога и метрополитен. Второго такого города не найти. Впрочем, жители Вены полагают, что лучше их города нет ничего на свете.
«Заветная мечта женщины в трех словах! Представьте себе, одна нью-йоркская фирма рекламирует новое косметическое средство, придающее желтоватой сетчатой оболочке чистый голубой оттенок, который бывает только в молодости. Тюбик нашей пасты, — и ваши глаза приобретут любой оттенок». «Новинка! К чему тратить так много денег на чистку меховых вещей…»
Франц-Карл гуляет по городу. В Берлине человеку легко поправить здоровье, было бы только у него сердце здоровое.
Первым долгом — на Алекс. Вот он — тут как тут. Впрочем, ничего нового здесь не увидишь; всю зиму стояли такие холода, что почти не пришлось работать, и все осталось так, как было. Только большой копер стоит теперь близ Георгенкирхплац, там убирают строительный мусор, оставшийся от снесенного универмага Гана. Смотри-ка, рельсы уложили — наверное, здесь новый вокзал будет. А вообще жизнь кипит на Алексе, но главное, что он остался на месте! Публика снует туда, сюда, грязь невообразимая, потому что берлинский магистрат — учреждение благородное, гуманное, не хочет людей утруждать. Снег, он и сам растает, и помаленьку весь превратится в грязь. Чтоб никто до него не смел дотрагиваться! А когда проезжает машина — беги в ближайший подъезд, иначе рискуешь получить в физиономию бесплатно заряд грязи, а потом тебя же еще, пожалуй, привлекут к ответственности за расхищение городского имущества. Так, ну что еще здесь изменилось? Ага, «Мокка-фикс» закрыли! На углу открылось теперь новое заведение «Мексико» — мировая сенсация; зал оформлен под индейский блокгауз, а в окно можно полюбоваться кухней; шеф-повар колдует у плиты, жарит что-то на решетке. Вокруг Александровских казарм поставили глухой забор, почем знать, что там делается, в нижнем этаже перестраивают помещения под магазины. Трамваи набиты до отказа, все едут по делам, проезд по-прежнему стоит двадцать пфеннигов, но если не жалко, платите хоть тридцать, а то купите себе «форд» — еще удобней! Надземная дорога тоже работает прекрасно, там нет первого и второго классов, а есть только третий, и все сидят рядышком, но чаще приходится стоять. Соскакивать на ходу строго воспрещается, за нарушение штраф до 150 марок; да мы и так не будем прыгать, а то еще током убьет! «Блестят, как солнце, сапоги. Употребляйте крем «Эги»! Не задерживайтесь при входе и выходе — проходите на середину вагона.
Все это очень хорошие вещи — с их помощью можно человека в два счета поставить на ноги. Если он немного ослаб, не беда — было бы у него сердце здоровое! Не задерживайтесь при входе… Ну что ж, Франц-Карл Биберкопф здоров, всем бы быть такими здоровыми, как он. Разве стоило бы рассказывать про человека такую длинную историю, если б он едва держался на ногах? Однажды, когда какой-то букинист стоял с товаром на улице под проливным дождем и проклинал свои плохие дела, к его тележке подошел поэт и писатель Цезарь Флайшлен, спокойно выслушал ругань, а затем, похлопав его по мокрому плечу, сказал: «Брось ругаться! Зажги солнце в сердце своем!» И, утешив его таким образом, скрылся из виду. Впоследствии это послужило Флайшлену поводом для его известной поэмы о солнце. Подобное солнце, правда несколько иного свойства, горит и в сердце Франца Биберкопфа, а если добавить к этому рюмку водки да положить побольше мальц-экстракта в суп, то глядишь — скоро опять будешь в форме.