— Да, — говорит Шуберт. — Но счастье можно обрести и в мыслях, и в силе воли, и в выживании. Оно есть в смысле той жизни, которой ты живешь. Его можно найти и вдали от мира искусства, у крестьян, у учителей, у добрых честных торговцев, во всех профессиях этого мира, исключая профессию палача. Пока ты можешь делать выбор и являешься человеком добрых дел, твоя жизнь осмысленна. Ты можешь жить осмысленной жизнью, читая ноты, которые уже написаны. Мне нужны такие люди, как ты, если я хочу оставаться Шубертом. Но ты, конечно, волен поступать, как знаешь.

Он протягивает мне толстую партитуру.

— Читай, — говорит он. — Изучи ее подробно. Тогда ты поймешь.

Партитура большая и толстая. Я открываю первую страницу.

Она чистая. Белая, как зимний путь по холодной негостеприимной стране. На ней не видно ни одной ноты.

Дама на дороге

Первая половина дня. Октябрь, уже похолодало. Я занимаюсь, проигрывая свою дебютную программу, постепенно все более методично вколачиваю седьмую сонату Прокофьева — низкое положение рук, согнутые пальцы, Сельма Люнге считает, что надо играть именно так, чтобы добиться максимального эффекта от техники. Я думаю о своих странных снах, о Шуберте, не понимая, что, собственно, происходит у меня в голове.

После двух часов напряженной работы над тремя сложнейшими частями я иду на кухню выпить кофе.

Выглянув в окно, я вижу на дороге у наших ворот странную фигуру.

Дама. Лет семидесяти, в пальто и с палкой. Ее окружает какая-то грусть. В ней есть что-то беспомощное. Она стоит неподвижно и смотрит на дом.

Дама замечает меня.

Я стою на кухне, тоже неподвижно, и жду, что она пройдет дальше, но она не уходит. Только стоит и смотрит.

Тогда я надеваю куртку — уже холодно, ночью бывают даже заморозки.

И выхожу к ней, не спеша, потому что она выглядит смущенной, почти испуганной тем, что я иду к ней.

— Извините, — говорю я. — Не могу ли я чем-нибудь вам помочь?

Она делает вид, что собирается пройти мимо, но меняет свое решение, видя, что я настроен дружески.

— Простите, — говорит она и вопросительно смотрит на меня, — но я… я только хотела…

— Сударыня, вы не должны ничего мне объяснять, — говорю я как можно вежливее.

— Я Марта Скууг, — говорит она.

— Марта Скууг, — повторяю я с почтением. Значит, это мать Брура Скууга и бабушка Ани. Должно быть, она была на похоронах Ани. Хотя я ее не помню. Я ищу в ее лице черты Ани, но не нахожу ничего, кроме удлиненных ушей.

— А кто вы? — спрашивает она, глаза у нее настороженные.

Я протягиваю ей руку:

— Извините. Меня зовут Аксель Виндинг.

Она кивает, извлекая меня из своего личного архива.

— Конечно. — Она словно очнулась. — Вы тоже играли на конкурсе пианистов?

— Да, — говорю я. — И был женихом Ани.

— Ни Брур, ни Аня мне об этом не говорили, — решительно заявляет Марта Скууг.

— Ну что ж…

Она изучает меня, как старые люди любят изучать молодых.

— А что вы делаете в этом доме? Ведь Аня умерла, как вам, наверное, известно.

— Я снимаю комнату у Марианне Скууг.

— Комнату? Почему?

— Потому что я пианист. А в доме есть хороший рояль.

Она кивает, однако мои слова ее не убедили.

— И вы просто въехали в этот дом, где случилось столько трагедий?

— Да, — говорю я. — Но почему вы стоите на улице? Может, зайдете в дом?

Она качает головой.

— Я стою здесь, потому что хочу понять, — говорит она.

— Понять что?

— Понять, почему мой сын покончил жизнь самоубийством. Понять, почему все так ужасно получилось с бедной Аней.

— Этого понять невозможно.

— Не говорите так.

— Пожалуйста, зайдите в дом.

— Нет, благодарю вас. — Она качает головой. — Я хотела только взглянуть на все еще раз.

Некоторое время мы стоим молча.

— А как себя чувствует Марианне? — спрашивает Марта Скууг неохотно, словно вообще не хочет об этом говорить.

— Учитывая обстоятельства, неплохо. Старается много работать, не распускаться. Навести порядок в своей жизни.

— Марианне никогда этого не умела, — говорит Марта Скууг.

— Что вы имеете в виду?

Марта Скууг пристально смотрит мне в глаза.

— Но вы же понимаете, что на все есть причины, — говорит она почти сердито.

— Причины для чего?

— Для трагедии, конечно! — кричит мне Марта Скууг, как будто в этом есть моя вина. — Простите, — тут же спохватывается она.

— Что вы хотели этим сказать? — спрашиваю я.

— А то, что Марианне психически неуравновешенна. Вы прекрасно это понимаете. Вспомните, что ей пришлось пережить.

— Я об этом ничего не знаю.

— Так спросите у нее, если только она в состоянии говорить об этом.

— Меня пугают ваши слова.

Марта Скууг смотрит на меня, пораженная тем, что я не знаю каких-то обстоятельств.

— Но вы же должны знать, что она несколько раз лежала в психиатрической клинике?

— Я ничего не знаю, — бормочу я.

Она как будто понимает, что сказала лишнее, поворачивается и хочет уйти.

— Извините меня, — говорит она. — Я не думала, что меня кто-то увидит. Не знала, что дома кто-то есть. Мне просто было необходимо еще раз увидеть этот дом.

— Но почему бы вам не прийти к Марианне в гости? Она будет вам рада.

Марта Скууг трясет головой.

— Марианне не желает меня видеть, — говорит она. — Слишком многое стоит между нами. Я бы просила вас не говорить ей, что я тут была.

— Этого я вам обещать не могу, — говорю я.

А сам уже знаю, что никому не скажу об этой встрече.

Ребекка в снегу

Выпал первый снег. Тот, который еще растает. Который только завораживает. Как зимний путь он еще не годится. В эти дни ко мне приходит Ребекка, однажды утром, в середине бетховенской сонаты. Милая, верная Ребекка.

— Мне нужно было увидеть тебя, — говорит она, стоя в дверях. — Давай немного прогуляемся?

— С удовольствием.

Я надеваю зимнюю куртку и зимние сапоги. На Ребекке коричневая норковая шубка и хорошенькие розовые наушники. Как только мы выходим на дорогу, она берет меня за руку, как будто мы принадлежим друг другу на всю жизнь. Но ведь это не так.

— У тебя все в порядке? — заботливо спрашивает она. — Мне так тревожно за тебя.

— Почему?

— Из-за того, что тебя ждет, из-за этого трудного дебютного концерта. О, Аксель, я так счастлива, что я не на твоем месте!

Как только она это сказала, я чувствую себя более одиноким, но понимаю, что она права, что для тревоги есть причины. Не знаю, почему. Однако это так. Но я не могу рассказать об этом Ребекке.

— Все пройдет отлично, — говорю я, чтобы утешить ее.

— Да, надеюсь, так и будет, — взволнованно говорит она. — Тогда ты сможешь все это бросить, и остаток жизни мы сможем потратить на заботу друг о друге.

— Но у тебя есть Кристиан, — напоминаю я ей.

— А у тебя Марианне Скууг. И это два тяжелых случая. Поэтому мы и нужны друг другу, а то кто же будет заботиться о нас?

— У тебя трудности с Кристианом?

Она смотрит на меня, глаза у нее пронзительно голубые. Мы идем по Мелумвейен к дамбе в Грини. Идем по сказочному миру. Нас мог бы изобразить Карл Ларссон. В такие минуты я не могу понять, почему мы с Ребеккой не одно целое.

— Он такой требовательный, — говорит она. — Мы счастливы. Но он до безумия ревнив. И старается все время контролировать наше счастье.

— Это как? — спрашиваю я. Мы проходим мимо водопада, где мама окончила свои дни. Я кошусь на него, но ни о чем таком не думаю.

— Он может неожиданно появиться на моих лекциях, поджидать меня возле «Фредерикке» — столовой в университете — или перед погребком в Ауле. Кроме того, он желает заниматься со мной любовью в самых неподходящих для этого местах. Знаешь, например, где мы этим занимались?

— Нет.

— В примерочной у «Стеена & Стрёма». [11]И это совсем не смешно.