В этом углу парка совершенно безлюдно по той простой причине, что никаких аттракционов здесь нет. Так что совсем незаметно я выхожу из кустарника на покрытую галькой аллею и направляюсь к ближайшему павильону. И вот я снова в мире развлечений, где, если верить словам Сеймура, люди преимущественно скучают. Мне лично на скуку отведено полчаса, и я решаю посвятить это время богу азартных игр, так как упомянутый павильон полон рулеток-автоматов. В парке еще светло, чего не скажешь об этом заведении, особенно если иметь в виду угол, где я устраиваюсь. Гирлянды красных и желтых лампочек скорее освещают вход, но не зал павильона, и я, никем не смущаемый, в уютном полумраке просаживаю горсть монет, предназначенных для борьбы с этим мифическим зверем – скукой.

Семь часов, человек в немодной кепке и с синей сумкой стоит на своем обычном месте у входа в «Тиволи». Я подхожу к нему сзади и, поравнявшись с ним, почти касаюсь его боком, что-то у него спрашиваю, показывая план Копенгагена. На мой ничего не значащий вопрос он дает такой-же ответ, делая вид, что указывает какое-то место на плане.

– Я положил вам в карман конвертик и билет на самолет, – тихо говорю человеку в кепке. – Конвертик переправьте немедленно, а билет оформите на завтра, на вторую половину дня и оставьте в справочном. Все.

– У меня тоже все, – отвечает человек, бессмысленно шаря пальцем по плану.

И мы расстаемся. Часом позже я здороваюсь за руку с Уильямом и усаживаюсь рядом с ним за столик перед кафе на Городской площади.

– Вы обзавелись машиной, а ходите пешком? – замечает Сеймур, предлагая мне сигарету.

– Я ее оставил в ста метрах отсюда.

Потом добавляю:

– Ваши люди исправно докладывают вам.

– Да, не могу пожаловаться.

И, поскольку кельнер уже повис над нами, американец спрашивает:

– Что будете пить?

– Банальное виски.

– Почему «банальное»? Принесите нам два «Джон Крейби» восьмилетней выдержки, – говорит Уильям официанту.

– Восьмилетнего вам нальют из той же бутылки… – бросаю я, когда кельнер удалился. – Только плата будет другая.

– И ваше настроение! – добавляет Сеймур.

– Мне бы не мешало несколько поднять настроение, особенно после истязаний ваших преследователей.

– Затасканные приемы, – пожимает плечами Уильям. – Я даже не предполагал, что подобные вещи могут как-то действовать на вас.

– В сущности, они на меня не действуют. Но то, что они подосланы лично вами… человеком, который уверял, что полностью мне доверяет…

– Доверие в нашем деле, как вы знаете, имеет известные границы, – напоминает мне собеседник.

И, так как я не реагирую на его слова, он продолжает:

– Впрочем, я вам благодарен, что вы подняли этот вопрос. Пользуясь случаем, могу объявить вам, что наблюдение за вами снято. Получив последний «доклад», как вы изволили выразиться, я тут же расформировал группу.

– Восстанавливаете доверие?

– Нет. Устанавливаю факты.

– Устанавливаете факты?

– Вот именно. К этой затее пришлось прибегнуть с единственной целью: установить, будете ли вы пытаться выйти из-под наблюдения. Вы сделали такую попытку. И одного этого факта для меня вполне достаточно. Нет даже необходимости устанавливать, чем вы занимались в последние часы. Ясно, не правда ли?

Кивнув в ответ на его слова, я машинально поднимаю только что поставленный передо мною бокал. Сеймур определенно намекает на то, что я исчез, чтобы получить от кого-то инструкции. Разумеется, не в моих интересах убеждать его, что моей целью было не получить инструкции, а кое-что передать. Восьмилетний «Джон Крейби»… Возможно, и восьмилетний, но что из этого? Пьянством мне своего противника до банкротства не довести, будь виски даже столетним. Сейчас гораздо важнее то, что снята блокада, если это действительно так.

– Как вам нравится виски? – спрашивает Сеймур, сунув в угол рта сигарету.

– Что-то в нем есть общее с моим пребыванием в этом городе. На первый взгляд – ничего особенного, а на деле – грозит коварными последствиями.

– Вы, я вижу, делаетесь бОльшим пессимистом, чем я, – усмехается Сеймур. – Не так все мрачно, как вам кажется. Даже наоборот.

И неожиданно меняет тему разговора:

– Вы и квартиру новую сняли?

– Да.

– Насколько мне известно, вы в тот же день показали ее Грейс?

– Да. Надеюсь, вас это не задело?

– Нет, конечно. Если речь зашла о Грейс, то меня больше всего бесит ее внешность.

– Вот как? А мне, наоборот, кажется, что сейчас она стала более привлекательной, чем была.

– Верно. Но именно это меня и бесит, – поясняет Сеймур. – В этом мире, где внешность служит для большинства женщин средством саморекламы – они как бы сами себя предлагают, – я решительно отдаю предпочтение строгой внешности, а не привлекательной.

– Дело вкуса…

– Нет, дело не в этом, – возражает Сеймур. – Женщина – низшее существо, и, как только она перестает казаться недоступной, сразу теряет свою притягательную силу.

– Стоит ли обращать внимание на такой пустяк, как, скажем, модное платье? – примирительно вставляю я.

– Пустяк перестает быть пустяком, когда за ним кроется нечто более существенное. Важно не платье, а то, что за ним кроется.

– Известно, что кроется за платьем.

– Да, но я имею в виду определенный поворот в психике этой женщины. Честно говоря, я не думал, что Грейс способна так легко поддаваться влиянию…

– Дурному влиянию…

– Влиянию, не сходному с моим, – уточняет Сеймур. Он переносит взгляд на городскую ратушу, ярко освещенную скрытыми прожекторами и напоминающую на фоне ночи театральную декорацию. Я тоже смотрю туда и, может быть, именно в эти мгновения в полной мере сознаю, где я нахожусь, каким нереальным и призрачным кажется все, что в эти дни меня окружает. Все, кроме отдельных элементов, прямо связанных с моими действиями.

Остроконечная башня, громоздкая и мрачная, вонзается в черно-красное, несколько-мутное от неоновых отсветов небо, и в моей голове оживает ненужное, выцветшее воспоминание о другом вечере, проведенном недалеко от этой башни, – гудящий за облаками самолет, унылые рассуждения Грейс. Грейс, о которой мы говорим сейчас, хотя мысли наши заняты совсем другим.

Впрочем, похоже, что по крайней мере в данный момент Сеймур не думает о другом. Он отрывает взгляд от ратуши и неожиданно обращается ко мне в каком-то порыве, совершенно ему не свойственном:

– Вы знаете, Майкл, меня все время не покидает чувство, что вокруг все рушится; протяну руку к чему-либо – и оно рассыпается в прах, словно в каком-то кошмаре: идеалы, в которые верил, любовь, которую ощутил, женщина, которую воспитал, встретившийся мне друг – все распадается в прах… Жизнь напоминает какой-то шабаш призраков, которые сразу же рассеиваются, стоит только приблизиться к ним…

Хмурое лицо Сеймура исказила не то боль, не то горечь.

– Все зависит от того, как вы приближаетесь… С каким чувством… От вас исходят опасные токи, Уильям.

– От меня? А с вами такое не случается? Вы познали веру, любовь, дружбу? Только давайте без лекций, скажите прямо: познали?

– И что из этого, познал я или не познал? Может ли служить доказательством какой-то единичный случай – счастливый или несчастливый?

– Не хитрите. Либо ответьте прямо, либо молчите.

– Во всяком случае, я постиг одно, Уильям: что есть верный путь. Твердый путь, который не рушится у тебя под ногами, с которого ясно видна цель, на этом пути встречаешь только близких людей: с одним поравнялся, другие тебя обгоняют, но они тут, рядом, не рассеиваются, когда к ним приближаешься.

– Слова, слова… – прерывает меня Сеймур. – Как всегда, одни слова… Впрочем, в ваших словах я нашел ответ. Вы испытываете ту же пустоту, мою пустоту, но вы боитесь увидеть ее и в страхе пытаетесь заполнить ее словами.

– Пусть будет так, если это вас устраивает.

– А вы убеждены, что это не так?

– Нет. И поскольку вопрос ваш не прост, чтобы мы не обманывали друг друга, я скажу прямо: бывают моменты, когда я тоже испытываю чувство пустоты. Но у меня нет никакой необходимости скрывать это от самого себя. Вы прекрасно понимаете, что человек не в состоянии скрывать от себя вещи, причиняющие ему боль. Как их скрывать, когда тебе больно? Только для меня подобное состояние – вещь случайная, болезненное состояние в целом здорового человека, живущего здоровой, наполненной жизнью. А у вас наоборот.