– Едва ли у меня хватит мужества на такой подвиг.

– Во всяком случае, это поучительно. Так же как бесчисленные истории религий, морали, искусства. Непрерывная смена принципов, сперва объявленных нерушимыми, потом, спустя несколько десятилетий, ниспровергаемых, чтобы заменить их столь же нерушимыми и столь же сомнительными истинами. И после этого находятся люди вроде ваших идеологов, у которых хватает смелости твердить: «Это хорошо, а это плохо», «Это морально, а это аморально». Куда ни кинь – всюду субъективизм и иллюзии, миражи и фикции, невообразимая мешанина всевозможного вздора, который можно было бы считать забавным, если бы его не навязывали множеству людей-насекомых в виде системы азбучных истин, если бы это множество людей-блох не было разделено на лагеря во имя враждебных друг другу мифов и не обрекало себя на истребление, выступая в защиту этих ложных истин.

– Но позвольте, раз человечество для вас не что иное, как мириады блох, зачем же вы проявляете о нем такую заботу, что даже взялись изучать его мифы?

– Затем, чтобы создать правильное представление об этом муравейнике, чтобы взглянуть на него не через призму субъективного, а определить, каково его истинное значение в этой беспредельной вселенной.

– Ну хорошо, вы своего добились. Но какова практическая польза от вашего открытия?

– Неужели это не понятно? – вопросом на вопрос отвечает Сеймур.

Но так как я молчу, он выплевывает окурок и продолжает:

– Разве вам не ясно, Майкл, что это открытие возвращает мне свободу, точнее говоря, укрепляет во мне сознание полной свободы по отношению ко всем и всяким принципам, выдуманным этой человеческой шушерой, чтобы прикрыть собственное бессилие?

– Мне кажется, вы могли прийти к тому же результату, прочтя брошюрку какого-нибудь экзистенциалиста.

– Ошибаетесь. Чтение никогда не заменит собственного открытия. Что касается экзистенциализма, то это иллюзия, такая же, как все прочие, комичная поза мнимого величия, хотя и это не что иное, как поза отчаяния. Однако экзистенциалист даже в этой своей безысходности видит себя Сизифом – сиречь титаном, а вовсе не блохой или клопом, если такое сравнение для вас предпочтительней.

– Не кажется ли вам, что мы слишком углубляемся в паразитологию? – позволяю себе заметить.

– Верно, – кивает Сеймур. – Тема нашего разговора не самая аппетитная закуска перед вкусным обедом.

Он снова делает знак кельнеру, который, истомившись от безделья, тут же подбегает. На террасе кроме веснушчатой дамы и ее кавалера находятся еще две пары, чинно поедающие свой обед под сине-белыми зонтами.

– Принесите меню!

– А как же Грейс, разве мы не будем ее ждать? – спрашиваю.

– Нет. Она придет позже.

Меню уже в наших руках, только принес его не кельнер, а сам метрдотель; к тому же это не меню, а некое пространное изложение, покоящееся в темно-красной папке самого торжественного вида. Человек в белом смокинге раскрывает перед каждым из нас по экземпляру изложения, а чуть в сторонке оставляет ту его часть, где представлены вина.

На Сеймура вся эта церемония не производит никакого впечатления. Он небрежно отодвигает красную папку, даже не взглянув на нее, и сухо сообщает метрдотелю:

– Мне бифштекс с черным перцем и бутылку красного вина, сухого и достаточно холодного.

– Мне то же самое, – добавляю я, довольный тем, что избавился от необходимости изучать этот объемистый документ.

– Бордо урожая сорок восьмого года? – угодливо предлагает метрдотель, желая хотя бы в какой-то мере продолжить так блестяще начатый ритуал.

– Бордо, божоле, что угодно, лишь бы это было настоящее вино и хорошо охлажденное, – нетерпеливо бубнит Сеймур.

Тот кланяется, забирает меню и уходит.

– Да-а, – произносит американец, будто силясь вспомнить, о чем он говорил. – Нормы дамских причесок, нормы политических доктрин, нормы морали… Предательство, верность, подлость, героизм – слова, слова, слова…

– Которые, однако, имеют какой-то смысл, – добавляю я, поскольку собеседник замолкает.

– Абсолютно никакого, дорогой мой! Вам бы следовало вернуться к создателям лингвистической философии, к Гейеру или даже к Айеру, или прыгнуть назад еще через два столетия. Скажем, к Дейвиду Юму, чтобы вы поняли, что все эти моральные категории – чистая бессмыслица.

– Не лучше ли, вместо того чтобы возвращаться к лингвистам, вернуться к здравому смыслу? – предлагаю я в свою очередь. – Вы, к примеру, американец, а я – болгарин…

– Постойте, знаю, что вы скажете, – перебивает он меня. – Только то, что вы родились болгарином или американцем, – простая биологическая случайность, ни к чему вас не обязывающая.

– То, что я сын одной, а не другой матери, тоже биологическая случайность, и все же человек любит родную мать, а не чужую.

– Потому что родная больше заботится о вас. Вопрос выгоды, Майкл, только и всего. Станете ли вы любить мать, если она безо всякой причины будет вас бить и наказывать?

– Не бывает матерей, которые безо всяких причин стали бы бить и наказывать свое родное дитя, – авторитетным тоном возражаю я, хотя сам никогда не знал ни матери, ни мачехи.

– Будете ли вы любить родину, если она вас отвергнет? – настаивает на своем американец.

– Родина не может меня отвергнуть, если я не отрекся от нее.

– Не лукавьте, Майкл. Предположим, по той или другой причине родина все же отвергла нас. Вы будете ее по-прежнему любить?

– Несомненно. Всем своим существом. Таких вещей, которые можно любить всем своим существом, не так много, Уильям.

– А как же быть с таким субъектом, у которого мать, к примеру, болгарка, а отец американец, где его родина? – упорствует Сеймур.

– Его родиной будет та страна, которую он изберет, которая для него дороже. Во всяком случае, человек не может иметь две родины. Ни в одном языке слово «родина» не имеет множественного числа, Уильям.

– Слово «человечество» тоже, – дополняет собеседник.

– Верно. И что из этого?

– О, для меня это всего лишь грамматическая категория. Но, поскольку для вас важны принципы морали, есть ли у вас уверенность, что, работая на благо своей родины, вы работаете на человечество?

Я готов ответить, но тут появляется кельнер, тянущий за собой небольшой столик.

Обед окончен. Получив по счету, кельнер удаляется.

– Грейс что-то задерживается, – констатирую я, допивая кофе.

– Значит, не придет, – равнодушно бросает Сеймур. – Можем уходить.

С террасы мы спускаемся по лестнице прямо на набережную, но движемся не к машине, а в обратном направлении. Нет нужды уточнять, что маршрут этот избран американцем – очевидно, ему захотелось размяться после скромного пиршества. Лично я предпочел бы развалиться на сиденье «плимута», хотя в полуденную пору шагать по этой дорожке с ее причудливыми извивами в прохладе зеленых ветвей тоже приятно.

– Надеюсь, мужская компания вас не тяготит… Особенно после того, как вчера вечером вы находились исключительно в женской… – говорит мой спутник.

– Разнообразие нельзя не ценить.

– А вы уверены, что его цените?

– Вы, похоже, очень внимательно меня изучаете… – говорю я.

– Возможно, хотя не так уж внимательно. Я изучаю все, что попадает на глаза. Привычный способ убивать скуку. К тому же в вас нет почти ничего заслуживающего изучения…

– Весьма сожалею…

– Я это говорю не для того, чтобы обидеть вас. Мне даже казалось, что вы это воспримете как комплимент. Наиболее интересны для наблюдения люди второго сорта, те, кого мучают всякие страсти, жертвы собственных амбиций. Драма – всегда патологическое отклонение, нормальному здоровому организму она неведома. А вы и есть такой организм. Человек без страстей, я бы даже сказал, без личных интересов.

– Почему? Хорошее вино, отчасти красивые женщины…

– Нет. Вы не особенно падки ни на то, ни на другое. И, по-моему, вы не лишены мудрости: это второсортные удовольствия.

– Зачем же нам быть такими строгими? – пытаюсь возразить. – Если женщина соблазнительна…