– Я хочу внести пятьсот крон на текущий счет господина Тодора, – говорю я в соответствующее окошко.

Чиновник направляется к картотеке, тщательно просматривает карточки в одном из ящиков и идет обратно.

– Нет у нас такого клиента.

– О, как же так!.. – Я изображаю удивление.

Человек лишь пожимает плечами.

Следующий банк в длинном списке, который я составил вчера вечером, копаясь в телефонном справочнике, находится несколько дальше, на этой же улице.

– Тодор, говорите? – спрашивает чиновник, вороша картотеку.

– Да, да, Тодор.

– Нет такого.

Эта сцена с незначительными нюансами повторяется в шести других банках, расположенных ближе к центру. Мое упрямство настаивает на продолжении поиска, но часы говорят: нет. Пора возвращаться, мне следует наведаться к Сеймуру. Хотя он давно верит в то, что я имею какое-то отношение к социологии.

Мы разместились на террасе ресторана и пробуем только что принесенный мартини. С одной стороны у нас синева моря, с другой – зелень парка, а посередине вырисовывается легендарная «Маленькая сирена», сидящая на отшлифованном волнами камне, с задумчивым взглядом, устремленным к горизонту. После рекламной шумихи, поднятой в свое время вокруг этого изваяния, человек надеется увидеть что-то монументальное, величественное. Но бронзовая сирена мала, и по размерам да и по времени ее не отнесешь к древним. Но толпа вокруг нее довольно большая. Честно говоря, проходящий иностранец едва ли заметил бы эту статуэтку, если бы возле нее не толпилось столько народу. Десятка два туристов разного пола и возраста стараются увековечить изваяние при помощи своих фотоаппаратов, а иные, более взыскательные, пытаются вместе с ним обессмертить и себя, карабкаясь по камням и бесцеремонно обнимая бронзовые бедра девушки, доведенные до блеска подобными манипуляциями.

– Вы только взгляните на это человечество, кормящееся мифами, – замечает Сеймур в адрес группы туристов. – Еще одна тема для социолога – такого, как вы.

– А почему не такого, как вы?

– Я уже исчерпал эту тему. Даже небольшой труд посвятил ей, вышедший под заглавием «Миф и информация».

– Простите меня за мое невежество…

– О, вы вовсе не обязаны следить за всем, что выходит из печати, да и книжка моя не такой уж шедевр, чтобы обращать на нее внимание. В ней изложены две простейшие истины, и эти истины можно было бы сформулировать на двух страничках. Но поскольку в наше время все должно быть доказано, моя монография состоит не из двух, а из двухсот страниц.

Сеймур протягивает руку к бокалу, но, заметив, что он пуст, предлагает взять еще по одному мартини.

Он делает знак кельнеру и снова переводит взгляд на группу туристов, толпящихся вокруг бронзовой девушки, затем поворачивается в сторону доков, где на сине-зеленой воде ярко вырисовываются красные пятна двух ремонтирующихся пароходов, недавно покрытых суриком.

Тот факт, что американец свободно ориентируется в вопросах социологии, до сих пор не производил на меня особого впечатления. Я тоже стремлюсь казаться социологом, хотя и не являюсь им. Но то, что у него есть книга, в какой-то мере меня удивляет. Признаться, если бы Дороти не наболтала мне о нем всякой всячины и если бы ситуация была несколько иной, во мне едва ли шевельнулось бы сомнение относительно положения в обществе и научной профессии этого человека. Его скромные серые костюмы безупречного покроя, дорогие ботинки с тщательно «приглушенной» поверхностью, потому что чрезмерный их блеск был бы свидетельством дурного вкуса, дорогие, сделанные по заказу белые сорочки, темно-синие или темно-красные галстуки из толстого шелка и даже его пренебрежение к светскому этикету, не говоря уже о малозаметных тонкостях его поведения, – все это явно присуще Сеймуру, является частью его натуры, а не позаимствовано на время, чтобы создать видимость, и все это выходит за рамки нормативов, обычных для разведчика.

И потом – глаза. Не знаю, как мне это удается, но разведчика-профессионала я скорее распознаю по взгляду.

Этот взгляд, при всей его осторожности, отличается какой-то фиксирующей остротой, испытывающей и ощупывающей тебя недоверчивостью, настороженной пытливостью и затаенным ожиданием. Серые глаза Сеймура, если они не совсем сощурены, выражают лишь усталость и досаду. Слушая, он не донимает тебя своим взглядом, а сидит с чуть склоненной головой. Если же посматривает на тебя, когда говорит сам, то безо всякой настойчивости, просто чтобы убедиться, что ты следишь за его мыслью. Это взгляд не разведчика либо разведчика-профессионала высокого класса, умеющего искусно маскировать даже то, что нас чаще всего выдает, – глаза.

Вероятно, почувствовав, что я думаю о нем, Сеймур ерзает на стуле и небрежным движением поправляет прядь волос, соскользнувшую на лоб, и по-прежнему, словно в задумчивости, не сводит глаз с доков. Кельнер приносит мартини и забирает пустые бокалы. Как бы очнувшись, Сеймур вставляет в правый угол рта сигарету и щелкает зажигалкой.

– Завтра же разыщу в библиотеке вашу книгу, – догадываюсь я сказать, хотя и с некоторым опозданием.

– Не стоит трудиться! – возражает собеседник. – Моя книга еще одно доказательство того тезиса, что информация, которую нынче величают «человеческими знаниями» – начиная со времен первобытной орды и кончая нашей технической эрой, – это не что иное, как все усложняющаяся система мифов. Наука, религия, политика, мораль – все это мифы. Человечество свыклось со своей мифологией, как личинка шелкопряда – со своим коконом.

Сеймур вынимает изо рта сигарету, чтобы отпить глоток мартини. Я пользуюсь этой короткой паузой, чтобы сказать:

– Если я вас правильно понял, вы пускаете в ход новые средства, чтобы защитить незащитимый тезис, который зовется агностицизмом…

– Вовсе нет, – прерывает меня собеседник. – Агностицизм мне служит основным постулатом, но не его я касаюсь, меня занимает механика мифотворчества.

– И в чем же ее суть, этой механики?

– О, это сложный вопрос. Иначе зачем бы мне понадобились двести страниц, где я обосновываю свои взгляды. Одни мифы рождаются и развиваются стихийно, другие создаются и популяризируются преднамеренно. Но во всех случаях это воображаемое преодоление реально существующего ничтожества. Невежество порождает мифы знания, слабость – мифы могущества, зверство – мифы морали, уродство – мифы о прекрасном. Взгляните, к примеру, на эту даму! – Сеймур указывает на молодую женщину, сидящую со своим кавалером за третьим столиком.

Смотрю в ту сторону, но ничего интересного не вижу. У дамы великолепная прическа, но какое-то маленькое веснушчатое лицо и худосочная фигура. В общем, это одна из тех женщин, которых обычно никто не замечает, кроме их собственных супругов.

– Человек-насекомое, как вам известно, особенно заботится о той части своего тела, которую принято величать головой, – поясняет Сеймур. – Одну часть волокон тщательно приглаживает, другую так же тщательно выбривает, воображая, что от этого становится «красивым». Человек-насекомое женского пола в этом отношении еще более изобретателен. Поскольку лицо у этих существ лишено растительности, они с удвоенным вниманием холят волосяные насаждения в верхней части головы, сооружая из них настоящие памятники архитектуры, а когда испытывают нехватку строительного материала, пускают в ход парики и шиньоны. Раз человек-насекомое считает себя красивым, тогда ему незачем прибегать к этим утомительным косметическим процедурам. И разве не ясно, что вся эта мифология, связанная с украшательством, порождена форменным уродством?

– Но уже сам факт, что человек стремится сделать себя и окружающий его мир красивым, говорит о том, что он является носителем красоты…

– Красоты? Какой именно? Для вас не секрет, что когда-то жители Востока, в отличие от нас, отращивали длинные усы и наголо выбривали головы все с той же целью: чтоб быть красивыми. А что касается эволюций и революций, происходивших в веках в области женской прически, то исследования этих великих процессов составляют целые тома. Можете при случае просмотреть их в здешней библиотеке.