- Так, просто интересно. А то она с ума сходит по тебе...

- Да ладно... ну, то есть... тем более тог­да. Мне всё равно, а ей приятно.

Юлька больше ни о чём не спрашивала. Все парни как с другой планеты, понять их невозможно. Московские каникулы прошли быстро. Юлька вернулась домой и в первый же вечер поссорилась с мамой.

- Ну как Москва?

- Хорошо.

- Где были?

- В Третьяковке, в Политехническом, в цирке...

- Понравилось?

- Да.

- Юлька! Ты так и будешь односложно отвечать? Ты же первый раз в Москве, так хотела поехать... Тебе что, не понравилось?

- Понравилось.

- Юлька!

- Мам, ну что? Ну Москва и Москва...

- Нельзя быть таким скучным челове­ком, таким равнодушным, таким...

- Каким? - закричала вдруг Юлька. - Каким таким? Ты не знаешь, какая я! Ты обо мне ничего не знаешь! Тебе только На­стя нужна, тебе на меня вообще наплевать! Лишь бы троек не было и не курила, да? Ну нет, нет у меня троек, довольны? Что вам от меня надо? Вам же всё равно, что со мной! А может, мне плохо! Ты же всё равно не заметишь!

Юлька убежала в свою комнату, захлопнув за собой дверь. Ошарашенная мама осталась сидеть на кухне.

- У вас всё в порядке? - зашёл на кухню дядя Лёша с Настей на руках.

Юлька стояла у окна в своей комнате и ревела. Было так обидно! Маме нет до неё никакого дела! Всё Настя да Настя! Одна только Настя! А дядя Лёша? Конечно, ведь Юлька ему неродная! А родной отец уже забыл, как она выглядит, наверное, они же больше года не виделись! Приставил к ней братьев, будто они смогут заменить его самого!

Вдруг Юлька вытянулась и замерла. Не может быть. Не может быть. Не может этого быть. У неё перехватило дыхание. У светофора (у их с Артёмом светофора! Где они всегда встречались по дороге в школу!) сто­ял Листовский и Лапочка. Они о чём-то мило разговаривали. Юлька видела, что он смеётся, чуть запрокинув голову, так смеется только он один на свете, а она... она вдруг встала на цыпочки и чмокнула его в щёку. Юлька зажмурилась. Слёзы мгновенно высохли, не было больше слёз. Она отвернулась от окна и не видела, что Лапочка и Листовский расстались, пошли каждый в свою сторону, и, проходя мимо Юлькиного дома, Артём долго смотрел на её окна.

До этой минуты Юлька ещё не решила, как себя вести с Артёмом. Сначала, в Москве, он заваливал её смсками — Юль­ка не отвечала. Потом он перестал писать. И от этого Юльке было ещё хуже. Отказался от неё? Не будет бороться? А может, она в больнице, в коме лежит и не может ответить? Хотя о чём это она: он ведь работает на два фронта, не получится с ней, у него Алиса есть... Он, наверное, им одинаковые смски шлёт. А может, и не только им двоим. Юлька вцепилась зубами в костяшки пальцев, чтобы не заорать.

Она просто не знала, как пойдёт в школу, что скажет, если он подойдёт к ней. Предатель, предатель, предатель! Как с ним разговаривать? Сделать вид, что ничего не видела? Нет, она не сможет. Подойти и дать бы пощечину! Но Юлька знала, что и этого не сможет.

Решение пришло ночью. Она не успела его осмыслить как следует и потому взяла свой личный дневник в школу. Все каникулы Юлька с ним не расставалась, записывала туда каждую мысль. И теперь ей тоже надо было записать своё решение и всё обдумать. Вторым уроком - русский язык, самое подходящее время.

Перед уроком к ней подсела сияющая Лапочка.

- Ой, Юльчик, ты где пропадала? Мне тебе столько рассказать надо! Смотри, Листовский просто завалил меня смсками! Вот с утра уже прислал.

Всё повторилось, как тогда. Мелькнул у Юлькиных глаз цветной экран Лапочкиного телефона, номер Артёма: «Доброе утро, любимая! Я скучаю по тебе!». Точно та­кая же хранилась и в Юлькином телефоне. Слово в слово.

- Вы же за одной партой сидите, чего скучать-то? - выдавила из себя Юлька.

- И не говори! Но это ещё до школы, в 7 утра прислал, я только проснулась, а тут - сюрприз! И все каникулы так же... Пред­ставь?

Начался русский.

«Даже если очень любишь, - писала Юль­ка в дневник, - нельзя унижаться. Пусть мне будет хуже, но я не стану подходить и разговаривать. Я забуду его. Навсегда».

Она посмотрела на Артёма и Алису. Он что-то сосредоточенно писал в тетради, она смотрела в окно. Они были красивой парой.

Прозвенел звонок с урока.

- Юлидзе, а Юлидзе, признайся, что ты всё время строчишь?

Юлька недоумённо подняла глаза на Максика, прикрыла тетрадь, чтоб он не сунул туда свой нос.

- Нет, Юль, серьёзно! Я как ни посмотрю на тебя, ты всё пишешь и пишешь, пишешь и пишешь...

- И часто смотришь?

- Не отрываясь все уроки! – приложив руки к сердцу и вскакивая на стул, завопил Максик.

В классе захихикали. Юлька видела, что Артём смотрит на всё это, смотрит и молчит. Максик оседлал стул, сложил руки на Юлькиной парте.

- А может, ты пишешь кому-нибудь любовное письмо? - он выразительно посмо­трел на Листовского.

- И что?

Я ревную! - взвился в театральной истерике Максик. - Как что?! Я же с ума по тебе схожу! Скажи честно, письмо?

- Нет, - очень серьёзно ответила Юль­ка. Как же ей хотелось врезать по его ухмыляющейся физиономии!

Максик опять вскочил на стул и заорал на весь класс:

-  Я знаю! Ты пишешь р-р-роман!

Он спрыгнул со стула, схватил Юлькину руку и под общий хохот начал её трясти:

- Ах, Юлия Озаридзе! Вы гениальны! Ах позвольте автограф!

Юлька размахнулась и дала Максику звонкую пощёчину. Он схватился за щёку, машинально отпустив её руку. Юлька смотрела ему прямо в глаза, лицо её пылало, но ей казалось, что она стала водой, ледяной водой, которая ничего не чувствует. Лицо Максика вдруг сделалось таким несчастным, будто он расплачется сейчас, будто Юлька нанесла ему смертельную обиду, уничтожила его. Он смотрел на неё целую минуту совсем другими глазами, будто это не он издевается над Юлькой со второго класса, а наоборот. Будто он не не­навидел её все эти годы, а любил и только от отчаяния придумывал разные каверзы и насмешки. Юлька в замешательстве даже отступила. Но Максик тут же недобро су­зил глаза и проговорил сквозь зубы:

- Так, да?

Всё произошло так быстро, что Юлька даже не поняла в первую секунду, что он сделал. И вот Максик уже стоит на парте Тани Осокиной с Юлькиным дневником в руках и читает на весь класс:

- «Даже если очень любишь, нельзя унижаться. Пусть мне будет хуже, но я не стану подходить и разговаривать. Я забуду его. Навсегда».

- Боже мой, какие страсти! — закатила глаза Лапочка.

- Отдай! — Юлька подлетела к Максику, но София уже протянула руку и, пролистав несколько страниц назад, зачитала своим мерзким голосом:

- «...Сегодня он позвонит, и я скажу ему, что мне хочется погулять вечером, и мы пойдём, а на улице будет темно и, может быть, будет дождь...» Ой не могу, да кто с ней пойдет гулять?! — откомментировала она, передавая тетрадь Лапочке.

Листовский дёрнулся было к ней и замер, глядя на Юльку. Но Юлька этого не видела, она рвалась к своему дневнику, но её держал кто-то, а тетрадь уже пошла по рукам дальше.

- «...Сегодня   был   необыкновенный день, может быть самый лучший в моей жизни. Когда я вечером пришла из леса домой, и мама стала расспрашивать, как мы сходили, я даже ничего не могла рассказать ей, так мне было хорошо. Я думала, что закричу от счастья или заплачу, потому что он был так близко весь день, будто я тоже ему нравлюсь...»

- «Как он мог? Я просто не могу понять, как он мог? Писать такие смски Лапочке, такие же, как и мне? Я же верила ему! Или всё это враньё с самого начала, с самого похода враньё, и всё, что там...»

Всё это было похоже на игру «в собачку». Все становились в круг и перекидывали друг другу мяч, а тот, кому выпало несчастье быть «собачкой», стоял в центре круга и должен был этот мяч поймать. Юлька эту игру ненавидела. В ней было что-то подлое, унизительное. Даже если начинали играть по-хорошему, то скоро, поддавшись азарту, становились злыми, дразнили «собачку» мячом и издевались. И вот теперь она - «собачка», только вместо равнодушного мяча её дневник. И она вынуждена бегать за ним. И никто не сжалится, не поможет. Даже те, кто не хотели в этом участвовать, притихли по углам, но на рожон не лезут - трусы, трусы!