Каким он рос? Родители вспоминают, что был спокойным, ласковым, послушным. Очень был близок к матери, любил бабушку — она осталась жить в квартире возле завода, когда Авиловы переехали в Востряково, но часто приезжала повидать своих любимых внуков, помогала дочери растить их. И он любил ездить к бабушке, даже став взрослым, у нее обычно собирались родственники, бабушка умела и любила сохранять драгоценное чувство большой семьи, родных, нуждавшихся в общении.
Витя очень любил мамину стряпню, особенно — пирожки, которые она часто пекла. И он просил ее печь пирожки хоть каждый день — лучшего лакомства для него не существовало. Готов был и сам принять участие в этом нелегком процессе: в семейном альбоме сохранилась фотография, на которой запечатлена Валентина Алексеевна, раскатывающая тесто, а рядом стоит маленький Витя и старательно лепит пирожок.
Валентина Алексеевна вспоминает, что в раннем детстве часто просыпалась от Витиного плача. Подходила к его кроватке: «Витенька, сынок, что случилось?» — «Мама, я не хочу умирать, не хочу!..» — «Что ты, детка, ты будешь сто лет жить, успокойся…» И Витя засыпал…
Что это было? Предчувствие раннего ухода, какие-то тревожные сны? Ведь он был настолько мал, что еще не сталкивался со смертью, не знал, что это такое, а вот страх жил в нем, претворялся в ночные кошмары…
В интервью 1996 года, отвечая на вопрос: «А сам ты о смерти задумывался когда-нибудь?» — Виктор ответил: «Конечно. Этот вопрос — для чего мы вообще и что будет дальше — меня мучил долго. Я нашел экстрасенсов, когда они еще в опале были, мне показали первую методу, начал пробовать. Я в детстве очень смерти боялся. Года в три-четыре. Плакал при мысли, что когда-то я умру».
В 1958 году в семье Авиловых родилась дочь Ольга. Витя полюбил сестру как-то сразу и очень сильно. Он стал для нее лучшей нянькой — Валентина Алексеевна была спокойна: Витя заберет ее из яслей, накормит, уложит спать, сам тоже ляжет, и к тому моменту, когда мать вернется с работы после трех смен, дети будут крепко спать, а в доме будет порядок.
Когда Ольга немного подросла, Витя стал водить ее с собой во все мальчишеские компании, потому, считают родители, и выросла Оля «мальчишкой»: решительная, порой резкая, мгновенно принимающая решения. В отличие от брата — мягкого, покладистого… Когда они были уже взрослыми, Ольга всегда вмешивалась в жизнь брата, если в этом была потребность, налаживала семейный мир, когда он потрескивал, «приводила Виктора в чувство», как говорит Валерий Белякович, когда его «заносило». Близкие с самого раннего детства, они остались такими же близкими до самого конца, до очень ранней смерти Ольги, которая стала для Виктора трагедией. До последних дней жизни он так и не смог освободиться от ужаса этой потери…
А в Вострякове началась для брата и сестры Авиловых жизнь, не очень отличающаяся от той, что прошла на берегу реки. Ведь этот район тоже находился, как говорится, «на ближних подступах к Москве», Москвой еще в то время не являясь. Здесь царило то же полудеревенское бытие — все были знакомы друг с другом, все были в курсе происходящего в семье каждого. Праздники отмечали всем домом, во дворе. Горе тоже было общим для всех.
Из рассказа Сергея Беляковича: «Поселок Востряково. Несколько километров не доезжая до города Солнцева. Переехали прямо перед школой. Меня забрали из деревни. Жизнь изменилась чудовищно. Игры городские… В „чижик“. В „пристенок“. 60-й год. В каждом дворе своя компания. А Виктор жил на соседней улице. Мы вместе тогда носились. Клюшки, самокаты мастерили своими руками. И в школу пошли тоже вместе. Школа — деревянный одноэтажный дом, во дворе два дуба было, желудями пулялись… Такая полудеревенская жизнь и учеба. После занятий шли по всем садам… Осень, яблоки… Мастерили палки, к которым прибивали консервные банки, и… через забор. Если банка большая, иногда по три яблока удавалось подцепить. Тогда и подружились по-настоящему.
А в третий класс нас перевели в новую школу. Компания „сбилась“ окончательно. Ходили на каток, на лыжах… За грибами, на рыбалку с ночевкой вместе любили ездить. Хулиганили, конечно. Но не так, как нынешние…»
Да, они были такими, как все. Витя, по воспоминаниям родителей, собирал марки, завел аквариум — в нем, казалось, существовал загадочный и прекрасный потаенный мир, и глаз невозможно было оторвать от разноцветных рыбок — у каждой из них был свой характер, свои привычки и, наблюдая за ними, можно было бесконечно придумывать истории про подводное царство и мечтать о путешествиях по далеким морям-океанам… На озере Захарка он ловил тритонов — это было словно продолжение историй о «подводных тайнах», это был процесс приобщения к неведомому миру, который увлекал куда больше ежедневных школьных уроков.
А еще Витя очень любил кошек. Был у него котенок, который однажды упал с балкона. Обливаясь слезами, мальчик осторожно положил его в сумку и потащил в лечебницу, умолял там ветеринарного врача спасти любимца, без которого жизнь казалась ненужной…
Валентина Алексеевна вспоминает, что только дважды за все Витино детство наказывала его за опоздания домой: «Обычно скажу ему, чтобы был дома в девять. Прибегает, запыхавшись. Иногда просил: „Мама, ну можно еще немного погулять?“ И я разрешала еще на полчаса… А вот несколько раз чуть ли не по всему Вострякову бегала, искала его — как провалился. Куда-то они с мальчишками забежали, заигрались. Еле нашли…»
Когда-нибудь кто-нибудь, наверное, опишет поэтически и иронично феномен детства 1950-х годов. Сегодняшним молодым трудно понять, «из какого сора» добывалась нами поэзия, как причудливо, а порой и дико соединялись в неокрепших умах принципы общественной жизни, семейного бытования и книжный опыт. И вот в этом «вареве» рождались мы — такие, какими оказались сегодня.
Школа требовала строгости, дисциплины, организованности, регламентированности. Обязательность формы для девочек и мальчиков призвана была не только для порядка, но и для того, чтобы скрыть материальные условия существования семей. Мы все равно знали, кто из нас живет лучше, а кто — хуже, потому что тем, кому жилось особенно трудно, собирали деньги и вещи, но это делалось родителями, считалось, что втайне от детей, в классе же все были одинаково одеты, а значит — равны. У мальчиков — серая, почти военная гимнастерка, стянутая широким ремнем с блестящей пряжкой, белый подворотничок выглядывает полоской на определенное количество сантиметров. У девочек — коричневое платье в талию и черный фартук, воротничок и манжеты сверкают белизной (дежурный по классу каждое утро проверял состояние формы, рук и ушей). Первые два-три школьных дня были почти полностью посвящены тому, чтобы научиться сидеть за партой прямо, бесшумно откидывать пюпитр, складывая букварь и тетрадки в ящик, бесшумно опускать его. Так же бесшумно вставать, когда учитель входит в класс, а потом садиться на место. Сидеть за партой, сложив руки (правую поверх левой), плавно поднимать руку, когда хочешь ответить на вопрос.
Писали палочки карандашом («нажим — волосяная», «нажим — волосяная», это было невероятно трудно, потому что на «нажимах» довольно часто ломались тщательно отточенные родителями карандаши). Через какое-то время тем, у кого палочки получались наиболее ровными и красивыми, разрешалось начать пользоваться перьевой ручкой и чернильницей-непроливайкой. Пальцы оказывались вымазаны чернилами, в тетрадках появлялись кляксы (их можно было слизнуть языком!) — и дежурные по классу неистовствовали, заставляя каждую перемену тщательно мыть руки…
Мне легко, очень легко представить себе ученика младших классов Витю Авилова, рыжего мальчика, стриженного, как и все тогда, очень коротко, с аккуратной челочкой. Наверняка, глаза у него были в первые дни испуганными, а все движения очень старательными, а от того особенно неловкими, поэтому пюпитр парты с грохотом срывался, и никак не получалось бесшумно встать и сесть, а учительница смотрела осуждающе и (если была такой же замечательной, как моя первая учительница) строго, но спокойно говорила: «Авилов, в чем дело? Попробуй-ка еще раз…» И было так стыдно и неловко, что пюпитр захлопывался с еще более сильным грохотом, а бесшумные движения отзывались в тишине класса особенно громко.