Для того чтобы не угнали М. А. Степун в концентрационный лагерь, необходимо было убедить власти, что она русская и больная. Хлопотал общественный деятель, адвокат В. А. Маклаков; поручился за нее Бунин.

«10 июня вечером Италия вступила в войну. Не спал, — пишет он, — до часу. В час открыл окно, высунулся — один соловей в пустоте, в неподвижности, в несуществовании никакой жизни. Нигде ни единого огня.

Дальше — неделя тревожных сборов к выезду из Грасса — думали, что, может быть, на несколько месяцев — я убрал все наше жалкое имущество. Боялся ехать — кинуться в море беженцев, куда-то в Вандею, в Пиренеи, куда бежит вся Франция, вшестером (с Буниными, Кузнецовой и М. А. Степун — также Е. Н. Жирова и ее дочь Ольга. — А. Б.), с тридцатью местами багажа… Уехали больше всего из-за Марги — ей в жандармерии приказали уехать из Alpes Maritimes (из Приморских Альп. — А. Б.) „в двадцать четыре часа!“. Помогли и алерты, и мысль, что, возможно, попадешь под итальянцев. (Первый алерт был у нас в воскресенье 2 июня, в девятом часу утра.) 3 июня Марга мне крикнула из своего окна, прослушав радио: „Страшный налет на Париж, сброшено больше тысячи бомб“. 5 июня прочитал в „Ecl<aireur de Nice>“, что убитых в Париже оказалось 254 человека, раненых 652. Утром узнал по радио, что началось огромное сражение… 6-го был в Ницце… для знакомства с Еленой Александровной Розен-Мейер, родной внучкой Пушкина — крепкая, невысокая женщина, на вид не больше сорока пяти, лицо, его костяк, овал — что-то напоминающее пушкинскую посмертную маску. По дороге в Ниццу — барьеры, баррикады…

Выехали мы… 16 июня, в десять часов утра, на наемном, из Нима, автомобиле (2000 фр. до Нима). Прекрасный день. Завтрак в каком-то городке тотчас за Бриньолем. В Ним приехали на закате, с час ездили по отелям — нигде ни единого места! Потом вокзал… — думали уехать дальше на поезде — невозможно, тьма народу — а как влезть с тридцатью вещами! Ходили в буфет, ели. Полное отчаянье — ночевать на мостовой возле вокзала! Марга и Галя пошли искать такси, чтобы ехать дальше в ночь, — и наткнулись на русского еврея таксиста. Ночевали у него. 17-го выехали опять в такси в Тулузу и дальше, в Монтобан, надеясь там ночевать, а потом опять на Lafrançaise, возле которого ферма Жирова. Думали: в крайнем случае поселимся там, хотя знали, что там ни воды, ни огня, ни постелей. Плата до Lafrançaise — 2300 фр. Сперва широкая дорога в платанах, тень и солнце, веселое утро. Милый городок Люпель. Остановки по дороге военными стражами, проверки документов. Море виноградников, вдали горы. Около часу в каком-то городишке остановка… подошел крестьянин лет пятидесяти и со слезами сказал: „Вы можете ехать назад — армистис!“ (От фр. armistice — перемирие. — А. Б.) Но назад ехать было нельзя, не имея проходного свидетельства. Завтрак под С. Этьен (?). Опять виноградники, виноградная степь. За Нарбоном — Иудея, камни, опять виноградники, ряды кипарисов, насаженных от ветра… Мерзкая Тулуза, огромная, вульгарная, множество польских офицеров… (По всему пути сотни мчащихся в автомобилях беженцев.) В Монтобане — ни единого места. В сумерки — Lafrançaise — тоже. И попали к Грязновым» ^[924] .

Вера Николаевна рассказывает о пребывании в городишке Ляфрансез (на линии Тулуза — Бордо):

«Мы после объявления войны Италией покинули Грасс. Уехали в сторону Монтобана. В Монтобане ничего не нашли, и Ляля (жена А. М. Жирова. — А. Б.) посоветовала ехать в Ляфрансез, где у нее есть знакомые. И мы нагрянули на бедных людей, которые нас всех приютили на одну ночь, а затем все наши дамы перешли в деревенский отель, а мы там и прожили двадцать два дня. <…>

Наше путешествие стоило нам очень дорого и взяло много душевных и физических сил. В Lafrançaise нет никаких удобств. И нужно было выбирать между конюшней и чистым полем! Трудно было с питанием» ^[925] . Здесь прожили 22 дня. Возвратились 9 июля — без Е. Н. Жировой и Оли.

Елена Николаевна Жирова, бывшая помещица с Украины, с дочкой Олей прожила у Буниных года три. Она часто бывала у них в Париже с Рощиным, «потом, — писал Иван Алексеевич Вере Зайцевой 17 мая 1943 года, — жила с Олечкой у нас на юге, а потом у мужа на его ферме под Монтобаном. Житье на этой ферме было нищее, ужасное…» ^[926] . Оле (родилась в 1933 году) Бунин писал письма в стихах, а она называла его Ваней.

На ферме Жировы жили, по словам Веры Николаевны, «пещерно», и им «нечего есть» ^[927] . Муж Елены Николаевны, Алексей Матвеевич Жиров, шофер, оставил жену с Олей и куда-то уехал, предварительно отдав даром землю на три года какому-то итальянцу. Оля болела, Вера Николаевна беспокоилась о ней, помогала всячески. «Мне удалось устроить ей из Земгора (Земельно-городского союза. — А. Б.) маленькую посылочку, — писала она Т. Д. Логиновой-Муравьевой в июне 1942 года, — а раньше я сама ей уделяла из своих запасов <…> Кроме того, удалось устроить ей 500 франков из Швейцарского детского комитета» ^[928] . Посылала деньги на доктора, на лекарства. «Одно время Олечка от тяжелой жизни пришла в отчаяние. Сидела или стояла в оцепенении, лишилась сна…» ^[929]

В Грассе жила художница Т. Д. Логинова-Муравьева, ученица Н. С. Гончаровой, потомок Карамзиных, — ее прапрадед — Федор Михайлович Карамзин, брат писателя и историка Н. М. Карамзина. Она дружила с Буниным и Верой Николаевной. Бунин для Татьяны Дмитриевны — некое чудо природы, его стихия была нераздельна со стихией природы. Она писала автору этих строк 15 января 1967 года: «Иван Алексеевич называл Грасс „пустыней“. Любил и наслаждался он природой и много писал стихов здесь. Но кроме природы — восходов, огненных закатов, ослиных тропинок, заброшенных ферм, с кипарисами и цветущим розовым миндалем — здесь безлюдие — истинная „пустыня“. А без людей Иван Алексеевич ужасно скучал. Поэтому и жили, подолгу гостили и просто жили с ними и в „Бельведере“ и позже на villa „Jeannette“ всякий литературный люд; и среди них Ляля (Е. Н. Жирова. — А. Б.) с дочкой Олечкой, с которой Иван Алексеевич забавлялся и писал ей шуточные стихи, так как и сам он любил смеяться! Как он любил жизнь — не признавал ни старости, ни смерти, до самого конца. Похож он был на могучий дуб, который ушел корнями глубоко в почву и этой подпочвенной водой он и питался, когда все другие растения высыхали. Был сам он частью этой природы, которую он так глубоко понимал, так как жил ею — и был так жаден ко всему, что его окружало. Природная стихия была и его стихией. Было в нем что-то от природы нераздельное. Вот сижу я за письмом к вам и очень ярко и ясно сверкает облик Ивана Алексеевича. Вот он живой перед глазами, с тончайшей улыбкой, с слегка прищуренным и насмешливым взглядом, с потоком рассказов о прошлом и с такими меткими анализами всех и вся. „Вот одним словом пришпилили!“ — что только диву даешься!»

В напряжении держали Бунина события в мире. В те дни его внимание привлекали «огромные битвы немецких и английских авионов над берегами Англии», жившей под угрозой немецкого вторжения.

Одиннадцатого сентября Бунин записывает: «Слушал Москву в девять с половиною вечера (по-московски в одиннадцать с половиною)».

Двенадцатого сентября: «Вчера в шесть часов вечера Черчилль говорил по радио: немцы всячески приготовились к высадке в Англии — нападение может произойти каждую минуту…»

Двадцать восьмого октября: «Вечером узнали: началась еще одна война — Италия напала на Грецию…»

Восемнадцатого декабря он с удовольствием отметил: «Позавчера московское радио сообщило вечером, что англичане взяли в Африке в плен пятьдесят тысяч итальянцев».