«Иван Алексеевич, — пишет в дневнике Пушешников, — сидит в пальто в темноте в своем кресле и о чем-то думает <…> Ждем, что вот-вот придут мужики и зажгут дом. Лошади уже отобраны (у владелицы Васильевского Софьи Николаевны Пушешниковой. — А. Б.), работники сняты».
Одиннадцатого июня 1917 года Бунин записал в дневнике:
«Все последние дни чувство молодости, поэтическое томление о какой-то южной дали (как всегда в хорошую погоду), о какой-то встрече <…>
Шестого телеграмма от Веры. Седьмого говорил с ней по телефону в Елец. Условились, что я приеду за ней <…> В сенях вагона первого класса мешки, солдаты. По поезду идет солдатский контроль. Ко мне: сколько мне лет, не дезертир ли? Чувство страшного возмущения».
В письме А. Е. Грузинскому от 25 июля он говорит, что употребляет «чуть не половину <…> жизни» на газеты, «не написал я пока еще ни единой строки!» [721] . 31 августа в письме к А. Б. Дерману он снова повторяет: «Не написал я буквально ни строки, — все лето с утра до вечера читаю газеты» [722] .
Все волновало Бунина: и война с Германией, и революционное брожение внутри страны. В июле газеты сообщали о призыве в армию новой категории лиц. Правительство, теряя контроль над создавшимся положением в стране, переживало перманентный кризис и не однажды реорганизовывалось, заседало ночи напролет в Зимнем дворце.
Бунин говорил Н. А. Пушешникову еще в 1916 году:
«Народ воевать не хочет, ему война надоела, он не понимает, за что мы воюем, ему нет дела до войны. А в газетах продолжается все та же брехня. Разные ослы вроде <И.> Ильиных (сотрудник петроградской газеты эсеров „Земля и воля“. — А. Б.), Бердяевых и др. долбят свое, ничего не понимая, с необыкновенным остервенением и самомнением. Сейчас хотят чествовать Сытина за то, что он создал такую замечательную газету, как „Русское слово“! Такую лживую, блудливую газету! Российский „Таймс“?! Все несут свое, не считаясь с тем, что народ войны не хочет и свирепеет с каждым днем. И что это значит: вести войну до победного конца?»
Резко отрицательно отзывался Бунин о министрах Временного правительства. 2 июня 1917 года Пушешников записал:
«Читали перед обедом газеты. Иван Алексеевич сказал про Чернова <…> Считается знатоком земельного вопроса! Какая наглость. Ни уха, ни рыла не понимать в экономических вопросах и сельском хозяйстве и залезть на пост министра земледелия! Что он может знать! Двенадцать лет в Италии прожил. В деревне за всю свою жизнь ни разу не был. Я уверен, что он пшена от проса не отличит… Министр земледелия, марксист и вместе с тем ужасный декадент, поклонник Брюсова и Бальмонта, восторженный почитатель Ивана Вольнова. Все это в нем совмещается. Государственный муж, Ф. Ф. Кокошкин, становится среди комнаты, заложив назад руки, и распевает поэзы Игоря Северянина. Балаган!» [723]
Пятого июля 1917 года Пушешников записал: Иван Алексеевич говорил, что сейчас «полный хаос, анархия, правительство бессильно, слабо, не умеет ничего предпринять… Казалось бы, гордиться нечем! А между тем нестерпимо читать газеты от того наглого самохвальства, которым полны они все. Кругом разложение и хаос, в газетах же одна болтовня».
Одиннадцатого августа 1917 года Пушешников сделал следующую запись:
«Керенский избран премьером. Армия бросает оружие, сдает позиции, самовольно уходит с фронта… Говорили о политике до двух ночи».
За последние годы Бунин видел много тяжелого в жизни, но он не изверился в людях — писал в дневнике: «Нет, в людях все-таки много прекрасного!» (Запись за октябрь.)
По словам Бунина, «война все изменила. Во мне что-то треснуло, переломилось, наступила, как говорят, переоценка всех ценностей. И как подумаешь, что жизнь прошла, что еще несколько лет — и будешь где-нибудь лежать на Ваганьковом <…> Литераторские мостки. И ничего не сделать! Это ужасно» [724] .
Бунин проникся чувством сожаления об утрате прежней «беспечности, надежды на жизнь всего существа». Со страхом думал, что ему уже исполнилось сорок семь лет: в стихах говорил:
(«Свет незакатный». 24 сентября 1917 г.)
Он цитировал итальянскую песню эпохи Возрождения, любимую песню Лоренцо Медичи, правителя Флоренции, поэта и философа, покровителя гуманистов:
Как бы в напоминание себе он записал 1 ноября 1917 года:
«В Неаполе в монастыре Comaldoli над Вомеро каждую четверть часа дежурный монах стучал по кельям: „Bodate, е possato un qufrto d’ora della vostra vita“». («Внемлите, прошло еще четверть часа вашей жизни».)
Это лето и осень в деревне, как ни трудно было сосредоточиться для творческой работы, Бунин все же не оставлял литературных занятий. Он много читал — Толстого, Лескова, о котором сказал, что это «своеобразный, сильный человек!» (18 октября), Достоевского, стихи Фета, 3. Н. Гиппиус, Минского, «Стихи духовные» (со вступительной статьей Ляцкого) (23 августа).
Двадцать второго августа записал:
«Начал читать Н. Львову — ужасно. Жалкая и бездарная провинциальная девица. Начал перечитывать „Минеральные воды“ Эртеля — ужасно! Смесь Тургенева, Боборыкина, даже Немировича-Данченко и порою Чирикова. Вечная ирония над героями, язык пошленький. Перечитал „Жестокие рассказы“ Вилье де Лиль Адана <…> Плебей Брюсов восхищается. Рассказы — лубочная фантастика, изысканность, красивость, жестокость и т. д. — смесь Э. По и Уайльда, стыдно читать».
Надежда Григорьевна Львова (автор сборника стихов «Старая сказка», с предисловием В. Брюсова, который посвятил ей книгу «Стихи Нелли»), двадцати двух лет, в 1913 году, покончила самоубийством; о ней писал И. Эренбург. Ее личность в каком-то смысле заинтересовала Бунина. Он замечает в дневнике (23 августа): «Следовало бы написать о ней рассказ».
Искусственность описаний и характеристик, многословие, придуманную красивость Бунин никогда не мог выносить спокойно, раздражался и негодовал.
Происходили грозные события, вторгавшиеся в его повседневную жизнь, вот-вот могла решиться судьба России в условиях русско-немецкой войны и в ходе революционных потрясений; его собственное будущее было весьма неясно; тревога за близких ему людей лишала уравновешенности и покоя. 18 августа Бунин записывает:
«В час уехал Юлий — в Москву. Лето кончилось! Грусть, боль, жаль Юлия, жаль лета, чувство горькой вины, что не использовал лета лучше, что мало был с Юлием, мало сидел с ним, катался. Мы вообще, должно быть, очень виноваты все друг перед другом. Но только при разлуке чувствуешь это. Потом — сколько еще осталось нам этих лет вместе? Если и будут эти лета еще, то все равно остается их все меньше и меньше. А дальше? Разойдемся по могилам! Так больно, так обострены все чувства, так остры все мысли и воспоминания! А как тупы мы обычно! Как спокойны! И неужели нужна эта боль, чтобы мы ценили жизнь?»
В то же время и в дневниках и в стихах той поры — ощущение радости жизни от приобщения к красоте природы.