— Какие у вас планы? — спросил я Оуэна.

Они дружно рассмеялись.

— Снимаю вопрос.

— Я наперед не загадываю, — сказал он. — Возможно, нам удастся закончить полевой сезон. А что потом, мне известно не больше вашего.

— Преподавать не собираетесь?

— Меня не слишком тянет назад. Преподавать что? Кому? — Он помолчал. — Европа представляется мне книгой в твердом переплете, Америка — ее вариантом в бумажной обложке. — Он засмеялся, сплетя пальцы. — Я целиком посвятил себя камням, Джеймс. Все, чего я хочу, — это читать камни.

— Вы имеете в виду, греческие?

— Я тайком наведываюсь и на Восток. И учу санскрит. В Индии есть место, где мне хотелось бы побывать. Что-то вроде санскритского павильона. С множеством надписей.

— А Индия — какая книга?

— Я подозреваю, что она вообще не книга. И это меня пугает.

— Вас все пугает, — сказала Кэтрин.

— Меня пугают толпы народу. Религия. Люди во власти общего могучего порыва. Все это почитание, благоговение и трепет. Я мальчишка из прерий.

— Хорошо бы как-нибудь в ближайшее время съездить на Тинос.

— Да вы с ума сошли, — откликнулся он. — На праздник Богоматери?

— Тысячи паломников, — сказала она. — Как я понимаю, в основном женщины.

— Ползущие на четвереньках.

— Я не знала.

— На четвереньках, — повторил он. — А также на носилках, в инвалидных креслах, на костылях, слепые, забинтованные, больные, увечные, бормочущие.

— Вот бы взглянуть, — смеясь, сказала она.

— Нет, мне, пожалуй, не хочется, — заметил я.

— А мне хочется. В таких вещах чувствуешь… ну, в общем, большую силу. Наверное, это было бы здорово.

— Не воображайте, что вам удастся хотя бы приблизиться к центру событий, — сказал он ей. — Там все будет забито алчущими и страждущими. Гостиниц нет в принципе, на паром не втиснешься.

— Я знаю, что смущает вас обоих. Они белые люди, христиане. Это не так уж далеко от вашего собственного опыта.

— У меня нет опыта, — сказал я.

— Ты ходил в церковь.

— Когда был маленьким.

— Разве детство не в счет? Я просто хочу сказать, это вам не купание в Ганге. Где-то в глубине души это наверняка вас волнует.

— Не могу согласиться, — сказал Оуэн. — Мой собственный опыт как стороннего, случайного наблюдателя абсолютно иной. К примеру, католицизм университетской разновидности. Залитое светом помещение, голый алтарь, открытые лица, рукопожатия единоверцев. Никаких тебе чадящих лампад и темных загадочных образов. А то, что мы видим здесь, — мишура, театр. Мы тут почти ни при чем.

— Вы же не католик, — сказал я.

— Нет.

— Так кто вы, из какого круга?

Этот вопрос, похоже, смутил его.

— У меня необычное воспитание. Мои родные были верующими нетрадиционного типа, хотя, пожалуй, можно считать, что степень традиционности зависит от культурной среды.

Уловив его замешательство, Кэтрин сменила тему.

— Я хотела вам кое-что рассказать, Оуэн. Недели две назад, в субботу, мы рано кончили, помните? Мы с Тэпом вернулись сюда, он заснул, а я вынесла на крышу стул, сушила там волосы и просматривала свои записи. Внизу не было никакого движения. Примерно минут через десять из тени где-то в нижней части поселка появился человек. Он подошел к мотоциклу на пристани. Согнулся над ним, будто разглядывая какую-то царапину. Из ниоткуда возник второй человек. Даже не кивнул первому — насколько я могла судить, он его и не видел. В другом конце пристани стоял другой мотоцикл. Второй человек оседлал его. Первый принял такую же позу. Я видела их обоих, они друг друга не видели. Они завели свои мотоциклы в одно и то же мгновение, Оуэн, секунда в секунду, с ревом сорвались с места в противоположных направлениях и уехали вверх, в холмы, оставив за собой пыльные шлейфы. Я уверена, что ни один из них даже не слышал другого.

— Замечательно, — сказал он.

— Потом опять тишина. Только два пыльных хвоста, постепенно оседающих.

— Вы могли проследить, как готовится это событие.

— Да, напряжение чувствовалось. Я видела, как начинают подгоняться детали. То, как второй прошел в другой конец пристани. Четкие тени.

— А потом оно буквально рассыпалось в пыль.

Оуэн, как с ним часто бывало, погрузился в раздумья, вытянув ноги, оперев спинку стула о стену. У него было сужающееся книзу лицо и большие изумленные глаза. Волосы редкие. Светлые брови, лысая макушка. Иногда его плечи казались втиснутыми в длинный узкий каркас.

— Но мы все-таки в Европе, правда? — сказал он, и я принял это за продолжение какого-то старого разговора. Очнувшись от очередной задумчивости, он нередко говорил вещи, для которых не сразу удавалось подыскать систему координат. — Неважно, как далеко вы забрались — в горы или на острова, насколько вы отчаянны, до какой степени хотите исчезнуть, — все равно остается элемент общей культуры, чувство, что мы знаем этих людей, происходим из одного корня. И помимо этого есть что-то столь же понятное, какая-то тайна. Мне часто кажется, что я вот-вот ухвачу ее. Она совсем рядом и глубоко меня трогает. Я не могу толком осознать ее и удержать. Кто-нибудь понимает, о чем я?

Никто не понимал.

— А насчет равновесия, Кэтрин, — мы видим его здесь каждый день, хотя и не совсем так, как вы описали. Это одно из тех греческих местечек, где чувственное противостоит стихийному. Солнце, цвета, блики на море, большие черные пчелы — какое физическое наслаждение, какое щедрое, медленно действующее наслаждение. А с другой стороны — пастух с козами на голом холме, ураганные ветры. Людям приходится изобретать способы собирать дождевую воду, укреплять дома, чтобы их не разрушило землетрясением, возделывать каменистую землю на крутых склонах. Борьба за жизнь. Безмолвие. Здесь нет ничего, что смягчало или оживляло бы ландшафт, — ни лесов, ни рек, ни озер. Зато есть свет, и море, и морские птицы, да еще жара, которая выжигает честолюбие и намертво парализует ум и волю.

Оригинальность этой тирады удивила его самого. Он вдруг усмехнулся, точно приглашая нас позабавиться на его счет. Потом допил свое вино и сел прямо, подобрав ноги.

— Четкость деталей. Вот что дает здешний свет. Вам нужны истина, радость — ищите их в мелочах. Это греческая специфика.

Кэтрин отодвинула стакан.

— Расскажите Джеймсу о людях в холмах, — предложила она и, зевая, отправилась в дом.

Мне хотелось пойти за ней в спальню, вынуть ее из парусиновой юбки. Накопилось столько затхлого времени — прочь его. Жасмин в стаканчике для зубных щеток, все чувства мчатся к любви. Мы отодвигаем в сторону туфли и легко касаемся друг друга с трепетным благоговением, ощущая каждый оттенок контакта, кончики пальцев, парящие тела. Чуть не роняю — но удержал, руки под ее ягодицами, мое лицо в ложбине на ее груди. Она слышит мое кряхтенье и смеется на ночном ветру. Пародия на похищение из тех, что бывали в старину. Вкус соленой влаги между ее грудей. Думая, пока я несу ее к кровати, как точна и ритмична эта красота, эта простая вещь из изгибов и человеческих поверхностей, форма, которую островные греки пытались отыскать в своем паросском мраморе. Благородная мысль. Кровать маленькая и низкая, продавленный матрац тверд по краям. Со временем мы начинаем дышать в такт, находим общий ритм, который сами же сейчас разрушим. Какая-то одежда соскальзывает со стула, звякает пряжка ремня. Этот ее взгляд. Недоумение — кто я и чего я хочу. Это выражение лица в темноте, на которое я никогда не мог ответить. Лицо девочки из семейного альбома, утверждающей свое право на исчисление точной цены того, что перед ней. Мы стараемся соблюдать тишину. За стеной, в своей постели, спит мальчик. Это ограничение так плотно вплелось в канву наших ночей, что мы поверили, будто без него удовольствие станет меньше. С самого начала, когда он обретал форму внутри нее, мы пытались понемногу уклоняться от бурных эмоций. Это казалось долгом и подготовкой. Мы должны были выстроить умеренный мир, приглушенный, раскрашенный легкой пастелью. Благородная мысль номер два. Мои губы у краешка ее уха, все слова любви неозвучены. Тишина — свидетель более глубокой верности.