Так думал он, просыпаясь довольно часто среди ночи. А спал он чутко, как настоящий вор, и какое-то внутреннее, подсознательное чувство будило его в минуту опасности, будь это открывающаяся во дворе калитка, поднимающийся по лестнице человек или его дыхание за закрытой дверью.

В карцере было не так уж плохо, не сравнишь с румынским клоповником. Был даже топчан и матрац. И все-таки, вернувшись в камеру, а пришли они уже поздно вечером, он крепко уснул. И проснулся тогда, когда схватили Чегодова. Реакция была молниеносной, как у профессионального вора: он ударил кудлатого Федора ногой. Пинок пришелся под ложечку. И Федор слетел с нар. Тут же загремел замок, и сноп света осветил происходящую сцену.

Рыжий, поняв, что это пахнет статьей за покушение на убийство или за убийство, бросился в противоположный угол.

Прошла минута, другая, пока ввинтили лампочку и пока отводили в карцер двух бандитов. Чегодов пришел в себя.

Кружилась голова, во рту было горько, сосало под ложечкой, и тупо ныла нижняя губа. Сердце стучало, отдаваясь в висках, и при каждом движении болела шея.

— Ну как? Порядок? — склонился к нему Бойчук. — Массируй трохы. Заживэ як на собаци.

И в самом деле, массаж помог. А через несколько дней Олег почувствовал себя совсем здоровым.

Сидя с Бойчуком в карцере, Олег вынашивал мысль о бегстве. Иван Бойчук уверял, что он драпал из тюрем Румынии уже несколько раз. «Из справжних! А якая же це тюрьма? Бывшая хата богача Мутеско!» И в самом деле, это была двухэтажная вилла, огороженная сплошным высоким забором. В полуподвальном помещении содержались заключенные, на этажах были кабинеты следственной части. У зарешеченных окон их камеры расхаживал днем и ночью часовой. Дверь выходила в коридор и караульное помещение, откуда уже можно было, поднявшись по ступеням, выйти во двор.

Каждое утро, в пять часов, дневальные под конвоем выносили парашу и выливали в канализационный люк тут же, во дворе.

Бойчук пошел на разведку первый, вернувшись, он решительно заявил:

— Завтра организуемо побиг, як пышеться у протоколах, — и засмеялся.

— Лады, — кивнул Чегодов. — Но как? Сам знаешь: подстрелят нас, как зайцев. Они шутить не любят. Это тебе не в королевской Румынии. Вряд ли получится!

— В нибо не пидскочешь, в землю не пробьешься. Туды высоко, туды глыбоко. Мать его так! Пъятныця — вдруге не трапыцця!

— Что ж, дай Боже! Рискнем…

Чегодов почти всю ночь не сомкнул глаз. Мучили сомнения: «Бежать из тюрьмы, связаться с уголовником и, конечно, уж навсегда — какое страшное слово! — распрощаться со своим прежним "я"? И зачем я сюда пришел? Впрочем, сам виноват, лучше бы сразу явиться в НКВД. Сослаться на Хованского… Эх, струсил! Полез в бутылку. Развел фанаберию!»

«Но теперь-то что делать? — спрашивал его другой голос. — Сидеть в тюрьме и все время опасаться, что какая-то сволочь сломает тебе шею? И вот эти грабители, воры и убийцы в отличие от тебя, "врага народа", — тоже люди! И попробуй такое свое положение объяснить тем, кто ничего не знает о Советской России, тем, кто был обманут, кто поверил раздутому авторитету липовых вожаков — Байдалакова, Георгиевского, Поремского или купающегося в ореоле славы разведчика, "побывавшего в Союзе", Околова. Но ведь сам Околов жил среди советских людей и "мутил" их, хотя знал, как и я сейчас, что Российский Океан еще не вошел в свои берега, что буря еще не улеглась, что люди мечтают о штиле и делают все, чтобы не мутить больше его воды. Как дети мать защищают они свое социалистическое Отечество».

«А не слишком ли мы были самонадеянны? Советское — значит хорошее. Мы самые сильные, — горестно ехидничал в Олеге третий голос. — Неужели таков наш русский человек (как говорит черт Ивану Карамазову), без санкции и смошенничать не решится, до того уж. истину возлюбил».

«Тебе, Олег, недостает карамазовского черта, впрочем, ты завел беседу с двумя внутренними чертями — чегодовскими! Здраво рассуждая, у тебя не хватило воли приобщиться к новой жизни, ты хотел отречься от прошлого, переступить… и остался стоять на пороге. А ведь тюремная жизнь — смерти подобна, лучше уж умереть!»

Потом пришли на ум слова Хованского:

«Помни, — говорил Алексей на прощание, — тебя, Олег, не встретят там как блудного сына и не заколют для тебя откормленного тельца, "хотя ты и был мертв, и ожил; пропадал, и нашелся", тебе самому придется пойти в нашу большую трудовую и суровую семью. Помни, там диктатура пролетариата! Там тебе не позволят, как здесь, поносить и хаять строй, рассуждать о том и о сем, не позволят… Многое не позволят. Но зато не наденут, как собаке, намордник — лай себе на здоровье, — намордник лимитированной безработицы и не лишат тебя пищи и крова. Там ты не почувствуешь себя парией, оторванным, одиноким. Со своим народом будешь обязательно работать. Дадут какое ни на есть жилье, будут тебя лечить, когда заболеешь, учить твоих детей и думать о твоем росте».

6

За окнами царил еще полумрак, когда Чегодов и Бойчук, подняв с трудом парашу, понесли из камеры через коридор к выходу. Это была бочка ведер на десять, почти доверху наполненная, в камере было человек тридцать, а парашу выносили один раз в сутки, поэтому вонь в подвале стояла страшная. Чтобы выйти оттуда, надо сперва подняться ступенек на десять —двенадцать.

— Осторожно, не расплескайте, вашу так! — крикнул «вертухай», заметив, как они с напряжением, шаг за шагом, поднимаются по лестнице, и, на всякий случай, отошел в сторону.

«Собака! Это ты обозвал меня вражиной!» — со злорадством подумал Чегодов и, когда до выхода оставались дне ступеньки, крикнул:

— Держи-ка, а ну! — И они бросили бочку, которая, заливая лестницу и коридор, с грохотом покатилась вниз. Караульные, изрыгая брань, едва успели отскочить в стороны.

А Чегодов и Бойчук уже были во дворе и мчались к задним воротам. К их счастью, часовой, расхаживающий с фасада перед окнами камер, был в другом конце и не мог сразу их увидеть.

Перелетев птицей высокие ворота, они очутились на улице и со всех ног кинулись бежать. Стоявший у перекрестка, на крыльце угольного дома, сторож с винтовкой за плечом смотрел на них с любопытством.

— Сюды! — крикнул Бойчук, перемахивая через невысокий забор. Они бегом пересекли чей-то двор, выскочили на улицу и понеслись к перекрестку. И только тут, свернув за угол, задыхаясь, перешли на шаг, чтобы, отдышавшись, побежать снова.

Бойчук хорошо знал эту часть города. Минут через пять они выскочили к остановке трамвая. Две-три минуты томительного, как вечность, ожидания. Но вот и вагоны. Кондуктор и не заикнулся о билетах: их дикий вид, налитые кровью и горящие огнем глаза, сжатые кулаки, их мертвенно-зеленые небритые лица, выражавшие решительность и отчаяние, и, наконец, исходящий от их одежды смрад заставили пассажиров, хоть это и были в основном рабочие, держаться подальше от замерших в напряжении у дверей двух здоровенных молодчиков, у которых и ножи, наверно, в карманах припрятаны.

Проехав несколько остановок, они сошли.

— Хай тепереньки шукають с собакью! Дулю з маком! — И Бойчук показал в сторону, откуда они приехали, кукиш.

«Свобода! Надолго ли? Они поднимут все, чтобы меня поймать, ради престижа хотя бы! Скорей уходить из города или где-нибудь затаиться», — решил Чегодов.

Словно угадывая его мысли, Бойчук молча взял его под руку. Они миновали узкий безлюдный переулок, затем другой, свернули на какую-то улицу и вскоре очутились в задней комнате шинка.

Кривой, лысый и прихрамывающий на одну ногу хозяин наклонился к Бойчуку, который шепнул ему что-то на ухо, оценивающе оглядел Чегодова и хрипло бросил:

— Сидайте, хлопци, я зараз. Вам цуйки [5], чи российской?

Через полчаса, чуть захмелев от крепчайшей цуйки, они весело делились впечатлениями о побеге и хохотали над тем, в каких дураках оставили «вертухаев», которые, заподозрив неладное, не захотели ступить в зловонную лужу и выбежать во двор.