Мы перевезли всю мебель в мою новую квартиру, перенесли все наверх через три лестничных пролета. Никто не вышел из соседних квартир, чтобы поздороваться с нами или порадоваться моему приезду. Мы расставили мебель по комнатам, повесили занавески и убрали посуду на место.

После этого все вместе отправились на Теннисон-Драйв перекусить. Отец помешивал нашу любимую еду, подливал соус на сковородку и что-то бормотал себе под нос. Он еще раз продумывал список вещей, необходимых для обустройства дома, довольный своим занятием даже несмотря на то, что никто к нему не прислушивается. Впрочем, предмет разговора был не так-то и важен.

— Картофелечистка! — провозгласил он, с драматическим жестом поворачиваясь ко мне лицом. — Держу пари, ты осталась без картофелечистки.

Теперь у меня есть и картофелечистка, и плита, и холодильник. Стала ли я богаче от обладания всеми этими предметами? Разве они изменили что-либо во мне? Я не очень-то часто прихожу домой. Зато у меня есть Джеймс.

Больше я не ощущаю себя взрослой. Как-то так получилось, что после моего переезда, после замужества, после моей потери я стала двигаться в обратном направлении. Я снова сама себе кажусь любимицей взрослых, маленькой, без определенной цели в жизни, полностью зависимой от других. Я с удивлением обнаруживаю в себе желание спрашивать у взрослых разрешения перед тем, как начать что-то делать:

мне сейчас можно лечь спать?

можно кое-что приготовить на плите?

ничего, если я закончу книгу завтра?

выключить свет?

Я делаю себе тосты, заглядываю в холодильник, чтобы взять апельсинового сока, но не нахожу его там. Наполняю стакан водой из-под крана, проглатываю ее вместе с тостами совсем не потому, что голодна, а оттого, что понимаю — так надо.

Звонит телефон, я подскакиваю от неожиданности, но не беру трубку. Может, это в школе узнали, кто я, может, звонит Элен.

Когда он перестает звонить, я устанавливаю автоответчик. Затем ложусь на диван и засыпаю.

Те сны, что снятся мне, не освежают. Я просыпаюсь измученной. Попытка их вспомнить похожа на шаг в чуждое мне существование, мир, параллельный реальному, зловещий и деформированный, где формы растянуты и искажены, как на картинах Сальвадора Дали.

Я вижу сны в цвете, но краски кричат, мерцают, сталкиваются, порождая дисгармонию. И так много оттенков! Нет просто красного, а есть и малиновый, и багряный, и алый, и розовый. Для красок моих снов не хватает названий. Я просыпаюсь от желания обрести некую зрительно ощутимую тишину, ищу то маленькое темное местечко, на которое не падает свет.

— Китти, это Джеймс. Ты дома?

И зачем это он объясняет, кто он? Я же знаю его голос. Мы женаты уже пять лет.

— Я знаю, что ты дома, потому что, когда я звонил в последний раз, автоответчик не был включен.

Очень умно. Как получилось, что я сама об этом не подумала? Однако я остаюсь на диване. Не хочу разговаривать.

— Возьми трубку, Китти.

У него такой грустный голос, но не могу сказать, что поверила ему. Он так же любит свое пространство, как и я — свое. Скорее всего, он звонит из чувства долга. Может быть, в глубине души надеется, что я не отвечу, но ему надо убедить себя самого, что это не так.

Я почти готова вскочить и взять трубку или открыть его дверь, что рядом с моей, но я этого не делаю. Я знаю, что ему будет гораздо приятнее посидеть и поиграть в компьютер.

Я знаю, что он не придет до тех пор, пока я его не попрошу.

— Китти, я перезвоню позже. Если я нужен тебе, я дома.

Телефон звонит каждый час. Он не говорит ничего. Просто ждет. А мне бы хотелось, чтобы он что-то предпринял. Чтобы он воспользовался своим ключом, ворвался сюда, нашел меня здесь на диване и сжал бы в своих объятиях.

Но этого не произойдет, потому что, если бы он это сделал, он не был бы Джеймсом.

Джеймс переехал в этот дом через шесть месяцев после меня. Он заявил о своем присутствии беспрестанными стуками, которые начинались в восемь утра и заканчивались в шесть вечера. Я подумала было, что он выполняет работы на заказ, но никаких свидетельств тому не оказалось. Никаких фургонов на улице, никаких рабочих в комбинезонах на лестнице. Сначала шум меня раздражал, и несколько раз я останавливала себя на подходе к его двери, в полной решимости постучать в нее. Но мой гнев утихал каждый раз, стоило мне только поднять кулак, и я спешила юркнуть обратно в свою квартиру, надеясь, что он не выйдет и не поймает меня. И так постепенно стук молотка до такой степени стал составной частью моего жизненного фона, что, когда он отсутствовал, дом казался мне пустым и слишком тихим.

Мы начали с улыбки на лестнице. Он был очень вежливый, даже всегда ждал на верхней или нижней лестничной площадке, если видел, что я иду. Если же он был застигнут врасплох посередине лестницы, то просто вжимался в стену, чтобы дать мне пройти. Его внешний вид вызывал во мне тревожное чувство. Мне казалось, что я возвышаюсь над ним. Мне всегда хотелось отойти в сторону, когда он, хромая, поднимался по ступенькам, — сказочный гномик в современной обстановке.

Джеймс на пять лет старше меня и совсем не привлекательный. Нельзя сказать, что он уродлив в полном смысле этого слова, то есть в традиционном понимании, как Румпельштицхен из сказки, однако его формы лишены пропорциональности. У него нормального размера тело, но ноги необычно коротки, а голова слишком велика, и густые вьющиеся черные волосы делают ее еще больше. Он ходит прихрамывая, так как одна нога у него немного короче другой. Когда он был моложе, родители пытались что-то предпринять в этом отношении, но он отказался от болезненной операции, предпочтя более утверждаться умственно, нежели физически. В школе, как он говорил, ему было трудно, потому что там твой статус в большей степени зависит от физических способностей. Однако он характеризовал приобретенный там опыт как положительный. Теперь он передвигается кособоко и смотрит на мир агрессивно, требовательно, противопоставляя себя всем, чтобы не быть отвергнутым. Он предпочитает быть отверженным по собственной воле — не стать отвергнутым людьми, которых отталкивает его внешний вид.

Однажды я вошла в подъезд прямо за ним. Я поднялась по лестнице, и он подождал меня на площадке.

— Привет, — сказал он. — Я Джеймс. А вы?

— Китти, — сказала я, смутившись.

— Здравствуйте, Китти, — повторил он.

Когда мы были на одном уровне, он вызывал во мне меньше тревоги, его лицо оказалось более естественным, более живым, чем я ожидала.

Мы поднялись еще на один пролет, но теперь я шла впереди, стараясь при любой возможности поворачиваться и улыбаться, чтобы он не подумал, что я его игнорирую. По третьему пролету мы уже поднимались бок о бок; идти так было немного тесновато, но все же возможно.

— Я въехал в квартиру напротив вас, — сказал он.

— Да, — ответила я. — Я знаю.

— Я не встречал других жильцов, — продолжал он. — Они здесь есть?

— Все старенькие. Выходят очень редко.

— Это все объясняет. Значит, мы единственные живые существа в этом мире.

Я подумала, что он несправедлив.

— Они очень милые, — сказала я. — Миссис Ньюман со второго этажа иногда приглашает меня утром на чашечку кофе. Все проходит так чинно, с салфеточками и кусочками фруктового торта.

Однако это прозвучало насмешливо. Я не знала, как объяснить ему, что мне нравятся старые люди. Я люблю их морщинки, дрожащие руки, бессвязные воспоминания. Я часто забираю с собой и приношу домой их рассказы и приставляю их к полученным мною ранее кусочкам информации, связывая все между собой, как в игрушечной головоломке.

— Да, это замечательная идея, — сказал он.

Кажется, я упустила важную часть нашего разговора. Со мной это иногда случается, не могу сосредоточиться, где блуждают мои мысли — неизвестно. Я удивленно смотрю на него, пытаясь решить, на сколько же я его выше. Может, всего-то на два дюйма. Мне лезет в голову Белоснежка. Но у меня совсем не румяные губки, рассуждаю я про себя, хотя волосы и черны почти как смоль.