Казалось, она исчезла окончательно и бесповоротно, и нет ни единой щелочки, где бы остались воспоминания, потому что проход она заложила камнями.

Я неловко поднимаюсь и чувствую, что свело левую ногу. Опираюсь на перекладину и трясу ногой, пока она снова не начинает действовать. Включаю фонарик, и черное пещерное пространство сжимается до непосредственно окружающих меня вещей, где освещенные коробки и балки обретают карикатурные формы — слишком уж смелы и угловаты они для настоящих.

Отяжелевшая от необычной, давящей усталости, я прокладываю путь обратно через чердачные перекрытия. Не имею ни малейшего представления, как долго я здесь пробыла. Чувствую себя так, как будто совершила путешествие в заснеженную Нарнию и для меня приключения эти длились лет тридцать, тогда как для всего внешнего мира эти мои тридцать лет промелькнули за несколько секунд; и вот я возвращаюсь к нормальной жизни, яркой, светлой и реальной.

Перед тем как спустить лестницу, я прислушиваюсь у чердачного выхода. Никого не слышно, поэтому я с легкостью спускаю ее на пол и слезаю вниз.

— Китти!

Я едва прихожу в себя от испуга и только тогда понимаю, что это опять Пол.

— Когда-нибудь ты перестанешь меня пугать?

Он помогает мне сложить лестницу, мы ставим ее за матрац.

— Нашла что-нибудь?

Я отрицательно качаю головой.

— Можно подумать, что ее вовсе не было.

— Так я и думал.

— Мог бы так и сказать.

— Бесполезно. Тебе нужно было убедиться самой.

— Долго я там пробыла?

Он смотрит на часы.

— Думаю, пару часов. — Он ведет меня вниз. — Пойдем, выпьем кофе.

Я следую за ним, растерявшись от такого дружелюбия. Да нет, все нормально. Может, его подружки иссякли, и на меня направлена вспышка того таинственного очарования, которым он пользуется для привлечения девушек.

Я смотрю, как он готовит кофе, ставит чайник на старенькую плитку, роется в буфете в поисках чистых чашек.

— Похоже, ты очень развеселился, — говорю я.

Он удивленно смотрит на меня:

— Действительно? Извини.

Так как не нашлось ни одной ложки, он сыплет гранулы кофе прямо в кружки.

— Я знал, что на чердаке ты ничего не найдешь. После маминой смерти папа снес всю ее одежду, фотографии, письма в сад и устроил огромный костер. Он горел весь день. А отец бегал туда-сюда с охапками в руках, что-то кричал сам себе, часами прыгал вокруг костра, пока тот не погас. Мы оставались дома, наблюдая за пеплом, разлетавшимся прямо в небе и оседавшим по всему саду. По-моему, через несколько дней он собрал золу и закопал ее в землю под рододендронами.

Подкормил растения памятью о моей матери. С тех пор я стала смотреть на рододендроны совсем по-другому.

— Почему же ты раньше все это мне не рассказывал?

Он наливает в кружки воду, отводит взгляд.

— Я не был уверен, что тебе хотелось все это знать.

— Ты ходил на похороны? Может, он закопал мамин прах так же, как и ее вещи?

Пол стоит в нерешительности, держит чайник над кружками, но уже ничего не наливает.

— Похорон не было, — говорит он. — А если они и были, то мы не ходили. Нам не сообщили.

Я смотрю на его спину, и в ее несгибаемости мне видится великая грусть, нескончаемое горе.

— Мне об этом никогда не рассказывали, — удивленно заявляю я.

Все они знали, что не было похорон, и никто никогда не упомянул об этом.

В кухонную дверь внезапно влетает пахнущий свежей травой отец; алая бабочка сползла набок, на рубашке пятна от травы.

— Китти, почему это ты не сказала мне, что пришла?

— Как раз вовремя, кофе готов, — говорю я, подыскивая еще одну чистую кружку для Пола.

Но когда я оглядываюсь, Пола уже нет, две чашки с кофе оставлены на краю плиты, и пар от них поднимается кругами в пыльный, опустевший воздух.

Хотелось бы мне знать, как такая маленькая женщина, как доктор Кросс, может мне помочь. Просто не понимаю, как может ее одной хватить на всех. У нее короткие волосы, мягкие, как перышки, и это придает ей какой-то хрупкий вид. А что, если она всего этого не выдержит, если она окажется слишком слабой для сегодняшнего мира, если она не сможет дольше в нем оставаться?

Я назначена на двадцатиминутный прием — она всегда просит меня записываться на два приема подряд. Когда я с ней, мои мысли замедляют свой бег, и я начинаю все как следует обдумывать. Иногда мы почти ничего не говорим, но когда я поднимаюсь, чтобы уйти, все кажется мне немного проще, менее запутано. Удивляюсь, почему это я тогда перестала к ней ходить.

— У Сьюзи будет ребенок, — говорю я.

— Мне казалось, что это еще не точно.

— О нет. Она определенно беременна. Думаю, скоро она об этом скажет, и все начнут вязать вещички для малышки.

Я не очень-то себе представляю, кто именно начнет вязать. В нашей семье не так-то много женщин, чтобы как следует позаботиться о малышах. Я наклоняюсь к сумке и вытаскиваю моток шерсти.

— Посмотрите, я купила кремовый. Такой цвет подойдет и мальчику, и девочке.

— А кого бы вы хотели: племянника или еще одну племянницу?

Я думаю: «Племянника», а говорю:

— Племянницу.

Все новорожденные, имеющие ко мне отношение, должны быть девочками.

— Вы много вяжете?

— Время от времени, — говорю я.

На самом деле я не умею вязать. Меня некому было научить. Просто я увидела образец в витрине магазинчика неподалеку и купила. Цвет этой шерсти — для новорожденных: теплый, кремовый, густой. Я научусь теперь вязать именно из-за этой шерсти. Иногда я незаметно опускаю руку в сумку, чтобы потрогать шерсть, ощутить гладкую поверхность свернутых нитей, живой, пульсирующий цвет. Когда я остаюсь одна, то достаю шерсть и прислоняю ее к лицу, чтобы вдыхать ее новизну и ощущать ее структуру губами, той частью моего тела, которая вбирает в себя детскую нежность с большей полнотой.

— А что Джеймс думает по поводу малышки Сьюзи?

— Не знаю. Он не поверил, когда я ему сказала.

— Вы рассказали ему, о чем мы говорили?

Я смотрю на нее удивленно.

— Нет, я не подумала, что его это заинтересует.

Я никогда не предоставляю ему информацию: в отказе от расспросов и состоит его поддержка.

Она ничего не говорит, и мы сидим в тишине.

— Это немного странно, вам так не кажется? — говорю я. — Я думаю, у вас не так уж много знакомых семейных пар, в которых супруги живут в квартирах по соседству. — Может, я и говорила ей это раньше, но не могу вспомнить ее ответную реакцию.

— Это так важно? — говорит она. — Разве это делает ваши отношения менее прочными?

Я выпускаю шерсть из рук, и она падает мне на колени.

— А вам это не кажется несколько… неэтичным — иметь два дома?

— Временами люди живут порознь по разного рода причинам — из-за работы, из-за семейных обязанностей. Однако все идет хорошо, если они этого хотят.

Нужно об этом подумать. Я всегда считала, что женатые люди не должны жить в разных квартирах. Из тех, кого я знаю, многие соединились после женитьбы, вобрали в себя цвета друг друга и стали сильнее. Как Адриан и Лесли, которые, несомненно, живут в гармонии друг с другом. Или Джейк и Сьюзи. А мы с Джеймсом, кажется, не придумали, как придать нашей жизни постоянство, поэтому наши цвета соединяются только на короткие периоды времени, а затем с легкостью распадаются на две половинки, которые так и существует друг с другом по соседству.

Я быстро иду домой. Мы ждем сегодня на ужин родителей Джеймса, и Адриан сказал, что занесет свою последнюю книгу, автобиографическую, в которой, возможно, будет что-то о маме. Он всегда, как только получит книги, дает мне экземпляр, потому что я его младшая сестра. Все остальные должны пойти и купить себе экземпляр в магазине; это для того, чтобы он заработал авторский гонорар. Однако единственный человек, который уж точно их прочтет и даст продуманное заключение, — это я. Мартин сделает попытку прочесть, но найдет, что чтение для него процесс слишком утомительный, и поэтому, скорее всего, не дойдет до конца, хотя никогда в этом и не признается. Каждую книжку он возит с собой в грузовике примерно полгода, а затем она загадочным образом исчезает.