4 октября 1871 года.

«…Видел пресловуто измышленную карикатуру на наш кружок. В центре изображен Бах — русским мужиком, водящим на цепи медведя. У Баха в руках труба славы, в которую он трубит. Медведь, разумеется, — Милий; в правой лапе — дирижерская палочка. Кюи изображен в виде лисицы, виляющей хвостом, на передних лапах лавровые венки, назначенные им для избранных, на лапах здоровые и зловещие когти, выразительно растопыренные; словом: «не подходи! не то больно достанется!» Модинька — петух, с важной осанкой. Корсинька изображен в виде длинного морского рака, одною клешнею держащего за руку Баха, другою— обнимающего Надежду Пургольд. Обе Пургольд изображены в виде собачек, одетых в платья, маленьких и пляшущих в угоду остальным. Я изображен в мундире, в очках, поднявшим руки к ушам и бегущим прочь от всего этого сумбура…

У меня были Модя, Корея, Н. Лодыженский, которые все с ума сходят от финала моей симфонии; у меня только не готов самый хвостик. Зато средняя часть вышла — бесподобная. Я сам очень доволен ею; сильная, могучая, бойкая и эффектная».

Эй, почтенны господа, захватите-ка глаза, подходите, поглядите, подивитесь, полюбуйтесь. Полюбуйтесь на нашу могучую кучку, сделайте милость. Полюбуйтесь, покуда не развалилась! Разливалась реченька на три рукава: один рукав леском пошел, а другой рукав по песочку повернуло, а третий так и вовсе вывернуло… Худые времена наступили. Милий изранен в неравной борьбе. У Милия на шее Бесплатная школа. Бесплатная! А сиятельных покровителей у нас нет. Так что остались на грядущий сезон нищими и концертов давать нет никакой возможности. Злодеи говорят: «Балакирев спятил!» Да это он с отчаянья в мистицизм впал. Никогда богу не молился, а теперь вдруг в черта уверовал. К ведьме-гадалке ходит! Ищет у нее управы на врагов. И все это обставлено так мрачно, таинственно. Всяких свиданий с нами он избегает, от кружка явно уклоняется.

Дирекция Императорских театров вернула мне моего «Бориса». К постановке не одобрили. Брани не слышно, но чувствую, как у них там глаза на лоб повылезли. Что за опера такая, ни на что не похожая? С горя я, грешный, совсем заболел. Спасибо «музикусам», упасть не дают. Поразмыслили все вместе и благословили на переделки. Ум хорошо, а пять лучше. Тороплюсь, сижу ночами. Люблю, люблю, когда так сочиняется. Не остыть бы…

А какую штуку удрал «бурь морских адмирал»? Поступил профессором не куда-нибудь — в Консерваторию! Правда, пока еще ходит в морском мундире. По-моему, просто опасается идти в отставку. Думает, не по ошибке ли пригласили? Преподает сочинение и инструментовку. Каково? Мы теперь решили поселиться вместе. Авось из двух противоположностей выйдет полезное влияние. Надолго ли? Корея очень и очень поглядывает в сторону Наденьки Пургольд. Как бы не устремился в сети гименеевы. Что же, дай им Бог. Она, конечно, музыкантша превосходная и девушка сердечная. Да и в семье у них всегда душевно, тепло, весело. Наша общая страсть к домашним спектаклям процветает. И прозвищами уж непременно нас всех наградили. Корею характеризовали прекрасно: «Искренность». А Цезарю досталась «Едкость». Я премного доволен, именуюсь у барышень «Юмор» или «Тигра», Порфирьич — «Алхимик». Он, бедняга, все сражается за женский университет. Время от времени поигрывает нам с Кореей из своей новой симфонии. Так мы просто с ума сходим от восторга. Только бы кончил!

Осень 1871 года.

«…Вчера у меня были Модя и Корея. Они мне переиграли все, что написали. Как теперь хорош «Борис»! Я уверен, что он будет иметь успех, если будет поставлен…

Корсинька совсем в эмпиреях от своей новой деятельности. В самом деле, редкий музыкант может быть так счастлив, как он: вступил на музыкальное поприще как раз в то время, когда был запрос на русских музыкантов; сразу имел блестящий успех, который уже упрочен за ним навсегда; не нажил себе врагов ни в одном музыкальном кружке, которые в один голос признали за ним все его достоинства; получил теперь место, которое его обеспечивает матерьяльно и более, чем всякое другое, отвечает его духовным и матерьяльным потребностям. В самом деле, его «оркестровый класс» ровно столько же полезен для него, как и для учеников его. Прибавь к тому, что Корсаков — даровитая и симпатичная натура — заступил место полуидиота, над которым все смеялись только! Можешь себе представить, следовательно, как Корея должен был приковать к себе сердца всех консерваторцев, играющих под его управлением!..»

Смешные люди наши «музикусы». Сколько уже лет крутят шарманку все с тем же мотивом: «делом занимайся, делом занимайся…» Как будто всерьез думают, что я брошу химию. А ведь и правда надеются. На последнем вечере у Шестаковой Модест так разошелся, что Людмила Ивановна сама за меня заступаться начала: «Мусинька, ну что Вы на Александра Порфирьевича нападаете? Его уж и так на тысячу ладов терзают». Модест изобразил послушание, затих, а там пошли наши обычные разговоры да музыкальные разборы. В половине одиннадцатого Людмила Ивановна складывает свое рукоделие и Модя кричит: «Первое предупреждение дано!..» Но ведь у нас как водится? Если разойдемся, остановить трудно. Хозяйка немного послушала, как мы «преем», и встает уже с кресла. Модя, как будто в испуге, шепчет: «Второе предупреждение. Третьего ждать нельзя. А то нам скажут: «Пошли вон, дураки!..» Тут уж все — в хохот. Представить нашу благородную Людму Агафьей Тихоновной никак невозможно. Поднялись, всякий шаркнул ножкой, затолпились в прихожую. Вдруг, под шумок, Людма мне пенять стала:

— Что это Вы, Александр Порфирьевич, так несерьезно о себе высказываетесь: «воскресный композитор», «ищущий неизвестности», а то и еще похуже?

Батюшки светы! И тут та же шарманка. Ну, я вроде Мусиньки — созорничал. Спрашиваю:

— Видели Вы, Людмила Ивановна, на Литейном, близ Невского, магазин игрушек? Там замечательная вывеска: «Забава и дело».

— Это Вы к чему?

— А вот, видите ли, для меня музыка — забава, а химия — дело.

Только головой на мою дерзость покачала да вздохнула, голубушка. Так ведь я и сам вздыхаю. И частенько. И тяжеленько.

12 ноября 1871 года.

«…У меня опять пошло на лад по части устройства лаборатории — столяры пилят, стучат, долбят, строгают; на пол летят щепки и стружки, в комнате воняет клеем и… доказательством натуги, с которой работают столяры. Сегодня газовщики принялись за работу, а печники покончили с ней. Все это требует постоянного надзора и понуканий…

Увы! кажется, мне придется раскошелиться и сделать новую шинель; прежняя до срамоты неприлична — просто стыдно днем ходить по улице. До свидания, скорого, радостного, хм-хм-шного, очень хорошего!

Жду тебя с нетерпением».

Жду мою Сергевну со дня на день. Погода хороша, легкий морозец. Нева вся подо льдом, и мост наведен. Дома теперь печи отличные, в квартире тепло и вентиляция хороша. Если милая Точечка не скиснет, устроим святочные игрища.

Ну, слава богу. Милая Зозо — умница. Приехала благополучно, держится молодцом. Страсть как занята! Напридумывала всяческих смешных штук для вечера. Сейчас нашивает звезды и блестки на трико. А трико-то ведь я надену. Буду изображать царя Менелая и плясать нечто невообразимое, какой-то «греческий канкан». Вот что!

Бородины решили устроить не просто вечеринку, а «складчину», чтобы пришло как можно больше народа. Если все получится удачно, можно завести обычай — танцевальные вечера. Пока что они рассылают веселые записочки в таком роде, что «плясы и чертобесие имеют быть в фармакологической аудитории 6 января 1872 года». Каждый должен явиться в маскарадном костюме. В назначенный день рояль выкатывают в коридор. Все двери распахнуты. В профессорской квартире беседуют и закусывают, в коридоре прогуливаются и поют. Эстрадой служит большой обеденный стол. Фармакологическая аудитория превращена в танцевальную залу и нарядно декорирована.